Когда наступил тысяча триста двенадцатый год по рождестве Христовом, Бог явил мне Свою великую отчую верность в день Vedasti и Amandi[620] незадолго до масленицы, даровав тяжелую и прежде неизвестную хворь. Но уже и за год до сего мне слышался постоянно от Бога внутренний зов — чтобы мне вручить себя во всём моем житии Его воле. А как я жила целых двадцать лет до того, не могу написать, ибо не внимала себе, хотя и знала наверное, что Бог меня во всякое время хранит Своею заботой и отеческим попечением.
Болезнь моя начиналась очень чудно. Невыносимо сильная скорбь пронзила мне сердце — да так, что я едва сумела перевести дух, и издалека слышалось, как я задыхаюсь. Потом стрельнуло в глаза, и, пока сие продолжалось, я не могла видеть. Затем вступило в руки, и у меня не получалось пошевелить ими. Боль поразила всё мое тело, лишь слух не оставил меня. Такую-то муку я терпела три года и вовсе не владела собой. А когда вступало мне в голову, то я бурно смеялась либо рыдала четыре дня кряду, а то и дольше того.
В первый год я искала исцеления у людей, но заболевала сильней и сильней, особенно Великим постом. В последние недели [поста] боли мои доходили до крайности. Во время первых постов случалось и так, что я не могла изречь ни единого слова — так у меня был скован язык. Впрочем, поначалу мне было тяжелее всего, изнутри и снаружи, и всё оттого, что я не предалась еще полностью Богу, а домогалась лишь здравия. В обители жила одна блаженная женщина. Я особенно ей доверяла, и она была мне очень мила. Она-то сказала: мне надлежит вручить себя Богу и молиться, когда только сумею, ибо терпеть ради Бога сугубые скорби — всё равно что исполнить здесь, на земле, долгие лета[621]. К тому же меня увещал бег сего мира, ибо я замечала, что те покидают меня, что прежде были со мною. И впрямь, когда мне бывало особенно худо, они покидали меня и говорили, что у них-де нет более сил находиться рядом со мною. И вот подумалось мне, что Бог, и лишь Он, является подлинной верностью, уж Он-то меня никогда не оставит. Я вручила себя в Божию волю и возжелала, чтобы Бог не исцелял меня никогда, если только не сразу душою и телом... Ну, предалась я молитвам, вознося их за [несчастные] души[622], молилась за них, сколько могла, всякий день и во всём имела великое попечение о том, что мне было ближе всего, а особо о здравии[623].
Когда я вошла в следующий год, внутренняя скорбь была у меня отнята. Я хворала не без охоты и вполне могла выносить всякую боль ради Бога и подвизалась в молитве. Как бы мне ни бывало скверно сначала, когда я молилась, мне становилось вольготней.
Так я вступила в год третий, но сама собой не могла сделать ни единого шага, и всякий полагал, что я стала расслабленной. Тогда же у меня объявилась и другая болезнь, которая продолжалась тринадцать недель. Каждое утро, едва начинало светать, до самой ночи я не владела собой и лежала как мертвая, так что не ела и не пила. А потом испытала изрядную ломоту во всех моих членах, и болезнь отошла от меня. Затем целых двадцать недель меня пробивал сильный пот, по разу каждый день и всякую ночь. Пот был настолько обильным, что в это было просто невозможно поверить. С меня его сгребали пригоршнями и доверху наполняли им немалые тазики. Вскоре мне стало лучше, так что я уже сумела пойти, хотя еще и не очень уверенно.
Став ходячей, я всё же оставалась на протяжении тринадцати лет до половины всякого года, а то и дольше, в постели, жестоко страдая. Нередко пребывала в смертельной тоске и полагала, что нахожусь при последнем дыхании. Равно и сестрам, бывшим рядом со мной, часто казалось, что мои очи смежились и я вот-вот отойду, но как только мне становилось полегче и я обретала дар речи, то начинала усердно молиться. Это была простая молитва, вигилия или Псалтирь[624]. Да и усердие мое было простым. Я не была расположена к людям, ни с кем не общалась, не могла терпеть разговоров и не подпускала к себе никого, кроме разве что сестрицы моей[625]. Для меня не было речи любезнее той, в которой говорилось о Боге. Я была очень нетерпелива. Когда до меня доносились сплетни либо грубые словеса, я то и дело разражалась рыданиями, а потом становилась от скорби совершенно разбитой. То, что я не переносила волнения, было, как полагаю, следствием овладевшей мной хвори. Нередко случалось, что из-за такого волнения я страдала целых полгода. И когда лежала в постели, у меня являлось желание с радостью переносить даже большие боли, потому что я была не в состоянии жить по правилам Ордена. А так я предавалась моему Paternoster[626] и углублялась в исполненные любовью деяния нашего Господа. Из-за сего мне становилось совсем хорошо, и я превозмогала ту или иную болезнь.
620
622
623
624
625
626