После сего в святой день Пасхи была у меня великая благодать. Особенно когда я отправилась ко столу, то ощутила от еды такую сладость и столь благородный вкус, что сие заметила одна из сестер, сидевшая подле меня. В молчании, соблюдаемом мною в постное время, а также в течение года, чувствую я себя воистину хорошо, так как обретаю в нем такую благодать и умиротворенность, что ощущаю большую неприязнь ко всем тем, с кем мне приходится говорить. Ведь мне в сокровенном покое так хорошо, что я не могу терпеть внешней речи, особенно после Пасхи. Моей любезнейшей истине, Иисусу Христу, ведомо, что душа и сердце у меня лелеют и любят молчание и пребывание наедине с собой, поскольку, будучи в них, я обретаю в себе самой изрядную благодать.
И вот, говорю в Истине, из Нее же проистекает всякая истина: я осознаю и считаю себя недостойной благодати Господа нашего, и даже еще более недостойной, чем сумела бы об этом поведать. Я постоянно пребываю в подлинно великом страхе пред Господом нашим, потому что живу, не сообразуясь с Его благодатью, не получаю ее в совершенной любви и не пользуюсь ею, как воистину была бы должна. И тогда я замыкаю сие в любезных мне и исполненных силой делах любви Господа моего Иисуса Христа, дабы они восполнили это во мне.
Благодать вкупе с молчанием и речью продолжалась у меня в течение двух лет — упорно и неизменно. На всех путях, неведомых мне, которые передо мною лежали, я ни от кого из людей не получала подмоги, не считая подлинной верности, являемой Господом мне через Его любезного друга, из чьих словес и поступков я постоянно обретала и силу и утешение — да так, что сама нередко удивлялась тому. Но по произволению Божию получилось так, что он был у меня отнят. А причиной тому — скорбное нестроение, в котором обреталось христианство[700]. Более у меня не осталось человеческого утешения. Я оказалась в великой скорби, охватившей всю мою жизнь. К тому же я долго ничего не слыхала о нем, а потому была весьма опечалена. Однажды ночью мне было сказано теми, что пребывают при Боге, что он обретается с ними. По-человечески испытала я скорбь и подумала, что он мертв. И тогда в божественной благодати мне было мощное наитие, что сказанное следует разуметь в смысле подлинной помощи, каковую несчастные души обретают в чистилище благодаря мессам, отслуженным им. Во мне умножалось желание: пусть мне будет дано, чтобы меня изранили и запечатлелись во мне священные страсти нашего Господа, как это случилось с достославным господином святым Франциском, даже до самых подлинных знаков любви, как сие не давалось ни одному из его присных[701].
До третьего поста после этого у меня была великая благодать и немалая охота служить Богу. И тогда мне был дан Богом особенный дар, состоявший вот в чем. Если я собиралась читать что-то такое, в чем были представлены страдания нашего Господа, то в сердце мне проникала настолько сильная боль, что я была вынуждена уходить, не в силах продолжать чтение дальше. В постное время я в себе этого не наблюдала, даже до четырнадцатого дня перед Пасхой. Когда же служили вечерню и начинали гимн «Vexilla regis etc.»[702][703], то его я уже не могла подпевать. Ко мне пришла боль и в сердце печаль, и мне пришлось отойти в мой стул[704] от сестер. Впрочем, я могла читать этот гимн и слышать, как его читают, могла ходить всюду: в хор к проповеди, к чтению в трапезную — и не ощущала ничего особенного. Но когда наступило время по Пасхе и мне очень захотелось поговорить о страстях нашего Господа, то я должна была замолчать, не в силах проронить о них ни единого слова. Тогда мне подумалось: это всё от поста и от могучих деяний любви, что свершаются во времени посредством нашей любви.
Тут занемогла одна из наших сестер и собралась помирать. Сия сильно любила страсти нашего Господа и страдала все дни напролет. Я ходила к ней часто, ибо она мне доверяла. И вот когда я к ней пришла как-то раз, желая побеседовать о Господе нашем, то стяжала великую и самую сладостную благодать в деяниях любви Господа нашего — вести речь, а равно [прорекать] о Боге[705] прочие чудные слова, какие я не могу записать. Меня охватило так крепко, что из-за сущей во мне сладостной благодати у меня стал лучиться яркий свет из очей, и он проливался сквозь все мои члены. Из-за этого я сделалась настолько больной, что едва могла дышать. Хворала я и после кончины сестры — пролежала четыре недели в постели в тяжелой болезни. Мне решили дать мяса. А оно сделалось в устах у меня чем-то нечистым, совсем несъедобным, словно несваренным. Тут мне было сообщено Богом, что нет Его воли, чтобы мне вкушать мяса. И впредь я его всегда оставляла. Свет, о котором я написала, с тех пор мне начал являться часто и изобильно. Иногда же мне сообщался свет, бивший из глаз у меня, наподобие пламени, а то давались и малые светы. Но что это были за светы, то ведомо пресветлому, ясному свету Иисусу Христу, я же испытываю из-за них великую сладость и божественное наслаждение. Когда сестра блаженно оставила мир сей, я снова не могла говорить о страстях нашего Господа, хотя и вполне могла слушать о них, и это продолжалось весь год. В том же году мне было дано испытывать при виде распятия до того сильную боль, что я не могла на него больше взирать. Особенно такое случалось с распятиями, незнакомыми мне, которых я прежде никогда не видала.
700
701
703
704
705