В самый День отпущения во время заутрени мною опять овладело живейшее сострадание Господу моему[715] вкупе со всеми болями и со скорбью, о которых я только что говорила. Я ощущала их во все часы, какие читала в тот день. Мною овладела забота о пятнице, чтобы суметь что-то сделать [в сей день], ведь всю ночь напролет до первого часа я пролежала в молчании, но оно покинуло меня с большим облегчением. Я пошла в хор, читала Псалтирь и сумела прослушать всю службу. В те дни у меня была великая скорбь, однако нередко и изобильная благодать. В Пасху мне стало так хорошо, что я принялась за мои Paternoster, пошла в хор, смогла петь и читать. А что мне было дано год назад: что я совсем не могла говорить о блаженных деяниях любви нашего Господа, то у меня умножалось и в сей год до того, что я о них не могла даже слышать, ибо, слыша о них, скручивалась и уловлялась молчанием, как о том написано ранее. Сие продолжалось со мной целый год.
Следующим постом молчание стало во мне вновь укрепляться за две недели до Пасхи. Я сделалась совершенно больной из-за скованного молчания, а также из-за речи, каковую неотступно имела до самой заутрени Дня отпущения. Едва я принялась за заутреню, как в сердце явилась величайшая боль и печаль, и притом настолько горькая, словно я и впрямь находилась в присутствии Возлюбленного и страстно Любимого моего[716] и видела своими глазами Его исполненное болью страдание, и всё происходило у меня на глазах. До этого я за всю свою жизнь не переживала страдания по-настоящему. Моя боль и горькая скорбь были столь велики, что, мне показалось, хуже на земле не бывало ни одному человеку. Не исключаю и саму святую Марию Магдалину. Едва осилив три чтения, я не сумела читать заутреню дальше. Страдание, случившееся у меня на глазах, продолжалось, пока не была пропета заутреня. Меня уложили, мне было столь скверно, что я примирилась со смертью. Во всём этом мире мне не было ничего радостней и вожделенней, чем упокоиться в любви и в скорби по страстям Господа моего.
Я лежала в спальне на ложе своем, ибо не могла слышать пения в светелке при хоре. В слабости я оставалась даже после первого часа. В этот день я не могла читать ни заутрени, ни часов, да и не сумела от скорби произнести ни единого слова, но лишь подала знак, что желала бы принять тело нашего Господа. А потом ко мне явился наш духовник. Я думала, что не вымолвлю даже словечка, однако помощью Божьей смогла исповедаться, и притом безо всяких помех, и вкусила нашего Господа. Благодаря Его благостыне, сие мне было на пользу как изнутри, так извне; так я пролежала день и ночь. В Страстную пятницу, когда я читала заутреню, ко мне снова явилось молчание, связанное и уловленное. Я была сильно огорчена и полагала, что днем ничего не смогу делать. Но благостью и верностью Божией мне сообщилось настолько сильное облегчение, что я поднялась и отправилась в хор. Весь конвент был этому весьма удивлен. Я же читала Псалтирь и слушала службу, а при чтении страстей сподобилась величайшей сладости и благодати, какая обычно со мною случается, когда я вычитываю мои Paternoster. Сие продолжалось, пока не воспели «Sanctus ayos»[717][718]. Я опять уловилась молчанием. Оно длилось до тех пор, покуда сестры не вышли из-за стола. Только тогда я пошла в трапезную, выпила воды и отведала хлеба. Затем у меня возникло изрядное желание — прослушать страсти по-немецки. И я попросила одну жену почитать их мне. Она не хотела этого сделать, но я сказала, что на службе мне стало полегче. И она мне их прочитала. Едва же она начала, я была тотчас связана молчанием, усилившимся до того, что я принялась громко кричать. Прежде такого со мной никогда не случалось.
715
716
718