В это самое время мне дано было во сне и привиделось, что я вошла в хор и [встала] на то место, где обыкновенно молюсь. Там я увидала красиво разрисованную дощечку, и на ней не было ничего, кроме любящей души, лежащей в болезни. И мне открылось по милосердию Божию, что сие — моя душа. В это время мне опять-таки было дано: вот я явилась в то же самое место и нашла там Чадо мое Иисуса. А Он смеется и говорит: «Ну что, не случилось ли того, о чем Я тебе говорил?» И вдруг Младенец заплакал. Сие уразумела я так, что мне по-человечески еще немало предстоит пострадать. Как-то ночью, некоторое время спустя, предо мной предстал человек, весьма древний годами, совсем сморщенный из-за возраста, безобразный, едва ли достигший размером небольшого дитяти, и поблагодарил меня за то, что я сотворила ему доброго. Тогда-то я уразумела, что это была одна душа, которая была дана мне, наш основатель. Он был взят у меня в день святого Андрея, как я писала о том.
Item тогда же я узрела во сне, что стул мой, в коем я обыкновенно молюсь, просветило насквозь яркое солнце.
Item в это самое время явился мой брат, который есть у меня в мире том, и принес мне целое человеческое тело, запеленатое в белую плащаницу. Когда я приоткрыла его, то оно оказалось телом некоего распятого мужа. И я поняла, что то было священное тело нашего Господа.
Опять-таки в среду, перед Днем отпущения[827], ко мне пришли громкие крики, сильнее, нежели прежде. Ужасные удары стучались мне в сердце, чего раньше со мною никогда не бывало. В самый День отпущения, во время первого сна, мной овладела страшная скорбь и источающее горечь страдание, как изнутри, так и извне, отчего из меня ушла всякая сила и сокровенная радость. Сперва я подумала, что от Псалтири мне полегчает, как и в прошлые годы. Однако от ее чтения мне из-за горестной скорби стало так скверно, что о том нельзя написать, ибо сие не ведомо никому, разве что Господу моему Иисусу Христу и тому, кто сие пережил. В этой скорби я отправилась на службу. Тут ко мне пришли громкие крики с такими сильными болями, что они превышали меру людей. И при каждом крике я думала, что жизнь моя завершилась. Да и все бывшие подле меня полагали, что я умираю — такой силы удары били мне в сердце. И я пролежала весь день в великой болезни.
В канун же Пасхи, когда читали час первый, мне в сердце проникла сугубая радость со сладчайшим именем Иисуса, коим я укрепилась изнутри и снаружи. Целый день напролет я могла предаваться молитве, исповедоваться, принимать пищу, как и в прочее время, чего в другие постные дни не могла, и имела великую радость по причине того, что так усердно в свое время отстрадала страдание. Но меня не покидала изнурительная печаль, горестная скорбь от того, что осталась я здесь. В день светлой Пасхи я пошла с великой радостью на заутреню в хор, читала Paternoster, приняла нашего Господа. Всю эту неделю у меня было отнято всякое страдание, и мне было хорошо внутри и снаружи. Ибо ведомо истине моей Иисусу, что нередко настает время и час, когда мне подается сладкая радость столь сильным утешением божественной благодати, что я даже не могу о том ни написать, ни сказать, потому что сего не дано уразуметь никому, кроме единого Бога и того, кто сие испытал, как о том достаточно написано прежде. Затем, в четверг по Пасхальной седмице, всякий раз со среды и до воскресенья, ко мне вновь стало приходить скованное молчание, каждый день после вечерней трапезы, так что я едва подымалась из-за стола. Сие длилось две недели, со среды до воскресенья, а позже каждый день, исключая разве что дни, когда я собиралась принять нашего Господа. Будучи на мессе, я задумывала наперед: если Он мне пожелает помочь, то я приму Его завтра. А Он меня от сего не удерживал, и мне часто было в ответ: «Если ты жаждешь Меня, то и Я жажду тебя». В Своем милосердии подал мне Господь наш великую охоту к Своему телу и неизменно дает ее, когда я Его принимаю. Мое же стремление заключается в том, чтобы принимать Его с незапятнанной душой, с чистым сердцем и при подлинно христианском житии и чтобы Он мне оное даровал в Своей благостыне. К тому же Он Сам должен быть помощником мне, дабы на мне то несомненно исполнилось. Мое обыкновение в том, что я охотно принимаю нашего Господа всякое воскресенье. Если же сие по какой-то причине приходилось делать в субботу, то воскресенье приносило с собой связанное молчание, которое случалось в прочие дни. На Троицу молчание покинуло меня на три дня. И в октаву assumptionis[828] нашей Владычицы[829] вновь на три дня. И в exaltatione sancte crucis[830][831] опять на три дня. Господу моему Иисусу Христу, несомненно, известно, что у меня против молчания не было ни помыслов, ни желаний, и я не просила в молитвах [избавить меня от него], как бы сильно оно ни донимало меня. Если молчание приходило, то я начинала молиться, чтобы в великом страдании Бог пришел мне на помощь, и должна была говорить: «Господи, твори всё, что захочешь, только не оставляй меня никогда». Раз как-то ночью мне было сказано в связанном молчании с великой сладостью и благодатью: «Никому не ведомо, что принуждает тебя, лишь Тот, Кто любит сердце твое». Сии слова я долго взвешивала так да сяк, а затем у меня явилась обычная речь.
827
829