Item в понедельник утром, ближе к заутрене, я чувствовала себя весьма нездоровой, не смогла прийти в хор и не сумела прочитать мои Paternoster. Мое сердце пронзала ужасная скорбь, и я не сумела произнести ни единой молитвы. В скорби мне в сердце явился Иисус Христос со сладостной силой, на том и прошла у меня сия скорбь и пришла обычная речь. Едва речь улеглась, прекратились и боли. Я с великой радостью могла предаться молитве, однако не читать мои Paternoster, и продолжала быть хворой. А после, во вторник, со мной случилось то же, что в понедельник, разве что я сделалась до того больной после речи, что у меня не было сил для молитвы, как за день до того. Я отчетливо чувствовала, что ко мне вот-вот придет великая скорбь, то есть сильные крики.
Item в среду между обоими звонами, каковыми призывают к заутрене, я вошла в свою светелку и приступила к утренней службе. Ко мне явились громкие крики и продолжались долгое время. Восклицанья «Увы!», «Увы!» стали столь громки, что слышались повсюду в монастыре, на дворе. Своею собственной силой я не сумела бы так громко кричать, если бы меня даже собирались прикончить. Крики повторялись до ночи целых семь раз, а из-за сильных ударов, неистово толкавших меня в самое сердце, меня должны были удерживать изо всех сил три жены: одна под сердцем по левую сторону, другая сзади с той же стороны. Обе утверждают, что должны были надавливать изо всех сил навстречу друг другу. Потом они ощутили под своими ладонями, что внутри [у меня], а не где-то еще, ворочается нечто живое[841]. А третья жена придерживает мне время от времени голову. Порой я сего не могу вытерпеть. Между тем во мне раздаются сильные удары, они взламывают меня изнутри, и тело мое опухает так сильно, как будто у женщины, тяжело идущей с ребенком. Этот отек достигает у меня снизу лица и проникает в ладони. Я утрачиваю над ладонями власть и не могу их согнуть. Криков же бывает временами до сотни, а то до XL и С либо CL, порой до CCL или даже немного больше того, иногда до двух сотен. А после каждого крика в ту же среду приходит долгая речь, о которой я немало писала. Сия является мне в такой сладкой радости со сладостным именем Иисуса Христа, что я не припомню, была ли у меня когда-нибудь боль. А потом я начинаю властвовать над всеми членами и распрямляюсь сама, без посторонней помощи. Тогда могу говорить мощно с великою радостью, а равно и петь. И всё сие даруется мне моим Богом и моим Господом в той Истине, коей Он является Сам, а от себя я не могу изречь ни единого слова, как глаголет Павел: «An experimentum quaeritis eius, qui loquitur in me Cristus?»[842][843] По окончании речи я падаю, и у меня смыкаются очи и уста. Я вынуждена замолчать, как то случалось и прежде, так что не могу даже произнести «Иисусе Христе», хотя и могу лелеять Его в сердце моем. Четырнадцать дней в этом году, как и в прошлом, я замечаю, что до полудня способна называть Его в своем сердце, кроме слов уст, до тысячи раз, безо всяких других помыслов. А вот после полудня ощущаю себя внутри более связанной и не имею имени Иисусова столь крепко, как до того.
Item в четверг после этого, перед самой заутреней, ко мне снова возвратились громкие крики — до полудня целых шесть раз — и столь же часто долгая речь тем же образом, как я писала про среду[844]. До вечерней молитвы приходило по одному крику да по две речи; и потом во время первого сна опять один громкий крик да четыре речи; и затем уже ближе к полуночи однажды громкие крики да двукратная речь. А при криках ко мне явилась столь предивная хрипота, что, не знаю уж как, голос истаивал в сердце и не мог раздаться вовне в полную силу. Сие для меня тяжелей, чем другое страдание. К тому же у меня отымается всякая сокровенная радость. Временами хрипота меня покидает, и я могу громко кричать. В такие мгновения мне кажется, что меня не обессилит никакое страдание, ибо боль с [ее] неистовыми ударами, заключенными при хрипоте в сердце, вырывается наружу громкими воплями. Не иначе бывает с огнем. Если [к примеру] какой-нибудь дом пламенеет внутри, то огонь мечется необузданно; но стоит огню прорваться сквозь крышу и воспламениться в полную силу, то изнутри он притихает и уже не столь необуздан. И когда молодое вино держат закрытым в бочонке, оно неистовствует и ярится. Но если затычку извлечь, чтобы вино выдыхалось, то оно осядет в бочонке. Точно так же бывает со мной в зависимости от того, застревают ли крики в сердце или исторгаются наружу. Ибо, говоря по правде, ни то, ни другое не в моей власти.
841