Граница пролегала во 2-й половине XII века — в эпоху открытия индивида: куртуазного романа и миннезанга. По словам историка культуры В. Бойтина, светская любовь этого времени приобрела духовные черты, а духовная любовь окрасилась тонами светской эротики (см.: Beutin 1997—1999/3: 58)[1043]. Переход от старой традиции к новой выразился, в частности, появлением и умножением в текстах дейктических средств: слов, имеющих указательную функцию и помещающих говорящего в центр высказывания («я / мне», «мой», «этот», «прежде», «сейчас», «ныне», «вижу»; лексических средств выражения оценки, эмоций: «дивный», «прекрасный», «жестоко» и проч.)[1044]. Система дейксиса соответствует прямой перспективе в живописи (Джотто, 1266—1337), являющейся проявлением субъективного авторского начала в текстах другой знаковой природы (см.: Реутин 2017б).
2. Народный язык: высокомерие смирения
Произведения южнонемецких доминиканок составлялись преимущественно на народном языке, который оценивался схоластами как язык «дикий» (agrestis lingua) и «невозделанный» (lingua inculta), например Петром Галленским, переведшим на латынь «Струящийся свет Божества» Мехтхильды Магдебургской, — как «язык варварский» (barbara lingua) (см.: LD 437). Вынужденная, из-за отсутствия достаточного образования, необходимость работать с таким языком и создавать посредством его новые, обязывающие смыслы требовала, в качестве непременного условия, его реабилитации. И эта реабилитация была проведена доминиканками и бегинками с опорой на новозаветный стих «Сила Моя совершается в немощи» (2 Кор. 12: 9).
Я по естеству так много раз совершал, когда особую благодать подавал, что Я нижайшее, наименьшее, потаеннейшее место искал; высочайшие горы земные не могут прияти откровения Моей благодати, ибо поток Духа Моего Святого течет по естеству долу.
Именно «поэтому он (Служитель, Г. Сузо. — М.Р.) записал созерцания и сделал то на немецком (ze tutsche), ибо так они были сообщены ему Богом» (ГС 153). Смирение харизматиков оказалось на поверку высокого мнения о себе. Они, несомненно, отдавали себе отчет в новизне (возвышенности) того, чему учили. И такая новизна была, как они уверяли, не по зубам «учителям из Парижа», будь их столько, сколько есть листьев, «каковые когда-либо выросли», и трав, «каковые когда-либо вырастут» (с. 137 наст. изд.). В итоге, приняв в смирении собственную невежественность и убогость, бегинка из Магдебурга достигла не только полной реабилитации народного языка, имея в виду, что «неученые уста ученые языки Духом Моим Святым поучают» (ССБ 66), но и напала на ученых-схоластов, которые «обвешиваются перед обществом красивыми словами» (ССБ 144). Магдебургской бегинке вторит бегинка парижская, Маргарита Порете (сожженная на Гревской площади 31 мая 1310 года), которой «прибежище» («absconsio») мешает возвратиться на «родину» («patria»). При этом под «прибежищем» Маргарита понимает богословское (схоластическое), а под «родиной» — метабогословское (мистическое) знание. «Посему, — пишет она, — из-за того, что у меня было, я утратила то, что моим никогда не было, [но] что я имела», «мой материал» (MSA 402—403). «Материал» этот — «великие вещи и новые вещи» (MSA 244)[1045], озвучиваемые на французском.
Но почему новаторство может осуществиться скорее на народном языке? Потому что отсутствие схоластической выучки, сбалансированной терминологии, внутренняя связанность слова с пластическим образом, а не с отвлеченным понятием (отсюда — низкий уровень рефлексии, абстрактности, точности), грамматическая вариативность, неупорядоченность, вообще незрелость, неразвитость в лексическом и синтаксическом смысле, коротко говоря, всё, что в глазах латинистов делало народный язык маргинальным явлением, — все эти неимения и недостачи обеспечивают превосходное качество языкового материала, его готовность к постановке, решению в нем и посредством его новых задач. Язык можно вырастить и упорядочить в соответствии с новым целеполаганием. Отсутствие же в нем устоявшихся терминологий сведет на нет его сопротивляемость нововведениям. В «Струящемся свете Божества», «Зерцале простых душ» Маргариты Порете (добавим, «Откровениях» Хадвейх (Ядвиги) Антверпенской) язык на всех уровнях и повсеместно обнаруживает себя in statu nascendi. Творчество великих бегинок XIII века начинается именно с создания атомов и первоэлементов (в том числе протометафор) поэтического языка, а отнюдь не с использования готовых лексических связок (в том числе стершихся метафор), как то имело место в латыни.
1043
Ср.: «Дистанция, страх как признаки старшей ментальности, и близость, интимность, эмпатия как признаки младшей. Дистанцию демонстрируют обе пророчицы, Хильдегарда и Элизабет, в то время как Руперт (впрочем, только местами) и Эгберт уже определенно являлись представителями нового, интимного отношения ко Христу, которое аналогически соответствовало новому отношению между полами» (Dinzelbacher 2012: 68).
1044
Увеличение концентрации дейктических средств в визионерской и мистической литературе XII—XIV вв. прослеживается при сопоставлении фрагментов «Путеведения» (1141—1151) Хильдегарды Бингенской, «Жития сестер обители Тёсс» Э. Штагель и «Книжицы любви» псевдо-Сузо (до 1350), связанных общностью темы (младенчество и смерть Иисуса), и именно на фоне этой тематической общности, когда отчетливо проступает стилистическое различие ее аранжировок.
1045
«Et pource ay je perdu en ce, ce que mien estoit, qui oncques ne fut mien, que j’avoie», «matere <...> la mienne»