Отказ от позы, отречение от себя переживается как опыт бессилия. Во всяком испытании, выпавшем на долю Служителя, он не действует, а претерпевает, оказывается задействован помимо собственной воли. Это вполне соответствует рыцарскому идеалу, как он понят Служителем: не нападать, но быть стойким в напастях. Впрочем, Провидением Божьим, как опять-таки полагает Служитель, всё складывается в его пользу, причем неизменно старанием сторонних лиц, орудиями этого самого Провидения: сельским священником (гл. 25), женой разбойника (гл. 26). Больше того, некогда торжествовавшие в начале новеллы зачастую гибнут к ее концу (гл. 23) — ради вящей убедительности того, что Служитель невиновен, а Бог поругаем не бывает. Каждая из таких новелл представляет собой пуантированную форму, предполагающую резкий событийный поворот, переход из бедственного в противоположное ему положение. Однако этот переход происходит лишь после (и, если следовать логике повествования, вследствие) того, что Служитель уже не рассчитывает на себя самого, полностью умирает «для себя самого» (ГС 72), отказывается от риторической позы и своеволия. Как и при аскетическом делании, он переживает и осмысляет свое страдание в образах Христовых страстей:
И он вспомнил в сердце своем о том смертельном страхе, который испытал Христос на Масленичной горе. В сем созерцании он переполз из постели в кресло, стоявшее пред постелью, и оставался сидеть в нем, ибо не мог из-за нарыва лежать.
Мысль о распятом Христе остается внедренной в мистический опыт Служителя также на новом этапе его жизни, но если раньше он организовывал вокруг этой памяти свои аскетические упражнения и инсценировки, то теперь он переосмысляет на ее основе жизненные ситуации, в которых оказался поневоле задействован.
Обратим внимание, что перформативная практика Г. Сузо в обеих ее разновидностях: в смысле инсценированной игры и в смысле жизнетворчества — допускает описание в категориях литературного текста. В самом деле, разве такая практика не «действие законченное и целое», разве она не «имеет начало, середину и конец»? Серединой каждого казуса этой практики является резкое событийное изменение, перипетия, «перемена делаемого в свою противоположность». Далее: «Цель [трагедии — изобразить] какое-то действие, а не качество», «характеры затрагиваются [лишь] через посредство действий» (Аристотель 1975—1984/4: 652— 657). Всё это имеем мы в автобиографии Г. Сузо, где автор представлен в своем игровом образе, в своей перформативной роли, в роли типизированного (идеализированного) себя, и поименован через свою функцию как «Служитель» (diener). Служитель — не что иное, как схема Г. Сузо[1071]. Такая схема выстраивается на основе действия, причем действия не индивидуального, а вполне безличного, предпосланного Г. Сузо и навязанного ему, чтобы он, «верный подражатель Иисуса Христа» («verus Iesu Christi imitator»), его исполнял. Действие это — подражание (imitatio) действию мифа, Христовым страстям (см.: HSS 502). Сам же Служитель, подражатель, исполнитель роли Христа, есть прямая проекция мифа. Персональные черты Служителя — другими словами, то, что у него как «изделия» («werk», термин Элсбет фон Ойе) осталось от живого Г. Сузо, — имеют отрицательные коннотации. Они сводятся к лени, греховной праздности, неготовности быть образцовым служителем и надлежаще функционировать, а потому подлежат изъятию и преодолению. Действию Служителя, если оно не является действием перформативным, вообще говоря, негде получить цельность и структурность — ведь оно их не получает из экономического (и шире, практического) целеполагания, например, в качестве действия производственного. Перформативное же действие обретает структурность и цельность (начало, середину, конец), заимствуя их у архетипического сюжета, воспроизведением которого является. И чем более точно и полно перформативное действие этот сюжет воспроизводит, тем больше оно приближается к литературному тексту, вплоть до совершенной неразличимости с ним, не будучи, однако, литературным текстом.
5. Строение автобиографии «Vita»
Возвращаясь к главам 21—30 о приключениях и страданиях Служителя, содержащимся в части I автобиографии «Vita», следует заметить, что в части II они имеют своим аналогом главы 37—45. В последних снова повествуется о приключениях и страданиях Служителя, но уже в новом регистре: в вымышленной переписке со специально для того введенным третьим лицом, Элизабет Штагель.
Соотношение глав 21—30 и 37—45 весьма показательно. Во второй серии глав Служитель расплетает любовную интригу в одном из смешанных монастырей (гл. 37), спасает жизнь младенцу, рожденному его духовной дочерью вне брака, притом что последняя клеветнически приписывает отцовство ему (гл. 38), помогает страждущим людям (гл. 39), рассуждает о разновидностях и пользе страданий (гл. 40). В эту же серию глав входят две истории о грешных, запутавшихся в любовных отношениях монахинях, одна из которых становится горбатой по молитве Служителя, о коне, посланном усталому Служителю Богом, о чуде умножения вина во время проповеди в отдаленном скиту (гл. 41). В той же серии: воспоминания о товарище молодости (гл. 42), явление распятого Христа в образе Серафима, поиски Служителя незаконнорожденным ребенком каноника с целью убить его (гл. 43), беседа с устроителем турниров о рыцарской доблести (гл. 44). В последней главе серии действие возвращается к монограмме «IHS»: Э. Штагель вышивает ее на платках и рассылает платки духовным чадам Служителя (гл. 45).
1071
«Эстетика униформы принципиально схематизирует образ человека: получается схема и “схима” (по-гречески одно и то же слово σχήμα)» (Аверинцев 1977: 114).