Дорогой он то ухмыляется, то делается суровым, порой даже мрачным. По натуре Стоян Драгойчев не очень разговорчив. Почти тридцать лет он рыбачил, всегда, даже в бурю, в полую воду плавал в одиночку. А одинокая жизнь приучает быть молчаливым, и если рассуждать, то самому с собой.
Так, по обыкновению, и было.
Вот и теперь шагает он берегом, слышит, как словно бы вздыхает в камнях вода, а мысли то уносят его в прошлое, то возвращаются, и нет им конца, мыслям... До чего же ты красив, Дунай! Старые ивы, склонясь над берегом, охочи попить твоей чистой, прозрачной воды, и солнце весь день заглядывает в твое зеркало, и небо синее вон как отражается в твоих водах. Точно так же, как старые ивы, как солнце и как небо, породнился Стоян с Дунаем-рекой.
Иные, те, что ищут забавы в жизни, бывают на Дунае лишь в теплые дни, катаются под парусами или греются после купания, зарывшись в горячий песок. Стоян же неразлучен с Дунаем в любое время года и всегда думает о нем как о могучей, щедрой и суровой реке, которая умеет дать человеку и силу и здоровье, а порой поступает с ним круто и жестоко. И тогда надейся на себя, борись как можешь. «Дунай не любит слабых», — подумал Стоян.
А разве Стоян изменял тебе, красавец Дунай, можешь ли ты сердиться на него? Ах, вот что, сердишься... Верно. Давно Стоян не слышал шума твоих волн, словно бы чуждался... Это с того времени, как пришли швабы. Позвали они Стояна в свою комендатуру, под ружьем привели... Переступил он порог комендатуры и видит: солдаты навытяжку стоят, а один, видать главный, за столом сигару курит и спрашивает: «Ты есть лоцман?» — «Извиняюсь, — отвечает Стоян, — рыбак». — «О, это корошо, будешь лоцман, — говорит. — Лева, много лева получишь... Контракт, контракт...» — и сует Стояну бумажку с орлом в углу.
Прикинул Стоян в уме: в деньгах, понятно, нужда, но кому служить? Швабам? Во вред сыну, что в партизанах воюет, русским братушкам... И себе же гарпун в спину? Нет, так не пойдет. Отнекивается Стоян, мол, так и так, нельзя мне, годы не те, ревматизм гложет... А немец как швырнет сигару да вскочит: «Пошел вон! Ты есть симулянт!» — и на дверь пальцем. Вытолкнули Стояна, прикладом в спину ударили. Хотел огрызнуться, да плюнул:, черт с вами, подумал, ладно, что голову не снесли, — и пошел домой...
«Такое дело, батюшка-Дунай... Не сердись на меня, не обижай. Вот-вот, поласковее будь», — приговаривает Драгойчев, и, будто внемля его голосу, вода тихо набегает на песчаную отмель, воркует у самых ног.
«Ну, пора!» — произносит Стоян, вдевает веревочные петли на штыри уключин и, навалившись грудью на лодку, отталкивается от берега. Сам прыгает на ходу, даже не замочив постолы из сыромятной кожи.
Река играет, переливается серебром в лучах полуденного солнца. У берега ивы роняют в воду оранжевые, продолговатые, похожие на блесну, листья, за которыми неразборчиво гоняются мелкие рыбешки. Берег удаляется, и посреди реки сладко пахнет водорослями. И дышится легче. Обычно в груди Стояна, редко выпускающего изо рта трубку, слышались хрипы, шумы, похоже, кто-то внутри раздувал мехи, а на реке дышалось ровнее, не слышалось никаких звуков в груди.
На Дунае Стоян чувствует себя шире, просторнее, и порой приходит на ум желание куда-то лететь, будто он обретает крылья. Ему вовсе не страшно даже в то время, когда косматые волны, как тигры, набрасываются на камни, ревут, катятся валом, затопляя низины и подступая к самой кеште. Правда, случается это не часто, только в полую воду или в осенние ливни. Безудержная сила реки даже радует Стояна, он чувствует себя сильным, если приходится плыть на шаткой плоскодонке в часы, когда Дунай весь пенится и колыхается, подбрасывая лодку. «Не злись, успокойся. Ты же все равно меня любишь, как и я тебя», — говорил в такие минуты Стоян и уходил все дальше...
Но сегодня Дунай выглядит по-домашнему мирным. Стоян гребет, не особенно налегая на весла, порой вовсе отпускает их, давая работать течению.
Плыть долго не пришлось. Вон и песчаный остров, огибаемый, как подковой, двумя рукавами. Один, что поуже, совсем мелкий, по нему в сухое лето женщины, подняв выше колен юбки, переходят на остров полоскать белье; тут, под ракитами, у берега ненасытно клюет язь. Другой рукав — многоводный и неоглядный, как сам Дунай, и такая глубина, что даже в ясный день, когда солнечные лучи просвечивают толщу воды, дна все равно не видать. Вода тут темная, выбрасывается на поверхность кругами, будто кто-то всегда подогревает ее со дна. Стоян знает, что дно в этом месте похоже на котлован, уходящий саженей на пятнадцать вглубь, и поэтому течение бьется о крутые откосы, образуя водоворот. Не один рыбак лишился здесь лодки, едва сам выбираясь вплавь. Случалось, и тонули.
Стоян, однако, не боится водоворота. Он любит реку и убежден, что если не зазеваться, не пасть духом, то и водоворот не страшен. «Эти места и Коста знает, не проворонит, — подумал он. — Понятно, трудно вести корабль через бурный водоворот, но иначе нельзя... На мель можно напороться, если идти через мелкий рукав... А что касается мин, так где они? Нет их. Зря бы напугал Марицу. Не видно мин. Быстрее неси меня, лодка!» — весело подбадривает себя Стоян, отталкиваясь веслами, и лодка рассекает толщу воды, как большая рыбина.
Лодка подошла к острову гораздо раньше, чем предполагал Стоян. Солнце, будто на прощание, перед заходом так припекает, что не мешало бы погреть косточки. Благо, на острове растет не только жидкий тальник, но и сосны, мягкий камыш, найдется и сухой валежник. Как ни хотелось погреться, Стоян не мог терять время.
Сперва он проехал к узкому рукаву, лодка то и дело задевала и скребла днищем о подводные камни. Сюда корабль не пойдет, эти опасные места знает и Коста. А вот как проведет он судно по тому рукаву: хоть он и глубокий, и ширина вон какая, а поближе к берегу встречаются подводные камни-валуны. С корабля простым глазом их не заметишь. Правда, Коста о них тоже знает, не раз, бывало, заплывал и ловил с камня игривых голавлей. Все же целиком на него полагаться нельзя. Молод еще Коста, может и заехать ненароком. И Стоян переехал на другую сторону реки, остановился возле двух камней, торчащих из воды глыбами, покрытыми ослизлой тиной.
Уже завечерело, стало прохладно, и на реке появились волны. А корабль всё еще не показывался. Стоян усомнился: может, и совсем не прибудет? Но как можно? Ведь он видел, как приплыла шлюпка, советский моряк взял с собой Косту, а ему, Стояну, наказал помочь провести корабль по узкому руслу... И хотя война откатилась, бушует где-то там, за дальними горами, меж которых исчезает Дунай, Стоян понимает, нутром чувствует, что корабль военный и, конечно, груз везет для фронта, может, снаряды, оружие, патроны, мало ли чего! «А не выбрал ли корабль другую, более удобную стоянку? Да нет, не может быть. Моряки — народ верный, раз дали команду, значит, прибудут. И ведь Коста уверял, он не будет лгать отцу». Едва так подумал Стоян, как по реке пронесся сильный гудок корабля. Идут! Сердце даже защемило от радости.
Немного погодя появился и корабль. Был он еще далеко и, казалось, шел очень медленно. В сырой и плотной темноте, окутавшей реку, людей на корабле нельзя было различить, да и сам корабль едва угадывался — похоже, вдоль реки ползло низко опустившееся и набрякшее дождевое облако. Стоян вспомнил, что в осеннюю пору такие тучи часто заставали его в плавании и ничего, кроме неприятностей, не сулили ему. Но теперь, хоть и круче становились волны и сгустившаяся темнота мешала видеть, Стоян чувствовал себя спокойно. Он подумал, как рады будут моряки, которых он примет у себя дома. «Испекла ли Марица баницу? Хорошо бы еще подать к столу брынзу. А вино найдется, крепкое, долгой выдержки...» — думал Стоян, стараясь в темноте яснее разглядеть корабль. Но зачем они так прижимаются к берегу? Чего доброго, и на скалу можно напороться.
— Вот сюда, правее, правее держите! — с невольным криком произнес Стоян, но голос его не был услышан и потонул в промозглом воздухе.