Спектакль был действительно очень красивый, там много стихов звучало, мы с Борисом Хмельницким написали музыку ко многим стихам Вознесенского, и некоторые стихи, которые были просто ртихами, стали песнями, и их стали исполнять — спектакль не идет, а их исполняют с эстрады. Например, «Вальс при свечах»— это песня, которую мы написали с Борисом Хмельницким.
Ну вот. Мы решили не терять эту поэтическую линию и все время ее продолжали. И поставили спектакль, который называется «Павшие и живые». Это спектакль о поэтах и писателях, погибших в Великую Отечественную войну, или оставшихся живыми, но которые жили во время войны и писали о ней Из ныне живущих — это Слуцкий, Самойлов, Межиров, Симонов, Сурков (там поется «Землянка»), а из погибших— Кульчицкий, Коган, который вызвался возглавить поиск разведчиков в сорок втором году и погиб, и похоронен на сопке Сахарная Голова, — молодые ребята, двадцатилетние, которые остались там, на полях сражений. Вот, чтобы отдать дань им, мы поставили этот спектакль. Он сделан тоже необычно интересно
Вообще, я вам хочу сказать, что образность поэтическая свойственна не только нашим спектаклям, которые мы делаем на стихах. Даже в прозаических, в «нормальных» пьесах введено очень много песен и стихов, и кроме всего прочего сам строй, само оформление— все имеет отношение к поэзии. Там есть и метафоры, и символы, и образность. Для каждого спектакля придумываются специальные декорации, специальный образ. Если вы пойдете в другие театры, вы можете увидеть рисованные задники, построенные павильоны, и в этих павильонах и задниках небо, например, намалевано. Можно играть и Чехова, и Островского, и Горького, и кого угодно. У нас — нет, у нас каждый спектакль можно играть только в его декорациях.
Возвращаюсь к «Павшим и живым». Для меня этот спектакль был дорог не только тем, что я играл там несколько ролей. Я играл там поэта Кульчицкого, погибшего в сорок третьем году, я играл там в новелле «Диктатор-завоеватель» Чаплина, потом — Гитлера, а потом играл замечательного нашего поэта, который умер через несколько лет после войны, Семена Гудзенко. Это один из самых блестящих военных поэтов. Он пришел к Оренбургу в самом конце войны после ранения и госпиталя и сказал: «Я хочу прочитать свои стихи». Оренбург пишет в своих воспоминаниях: «Я приготовился, что сейчас опять начнутся эти стихи о танках, о фашистских зверствах, о которых много тогда писали, и сказал: «Ну почитайте». И вдруг он начал читать стихи. И он настолько обалдел, Оренбург, что носился с этими стихами, бегал в Союз писателей, показывал их всем. И стихи эти напечатали, потом сделали книжку, и выяснилось, что это — один из самых прекрасных военных поэтов. И в пятьдесят четвертом году он случайно умер — по-моему, сбитый машиной, я даже не помню сейчас отчего. Но Оренбург по этому поводу написал: «Было такое чувство, словно его сейчас, через десять лет, настиг долетевший с войны осколок». Вот его стихи я вам хочу почитать… (Читает.)
В каждом нашем спектакле мы играем по нескольку ролей. У нас такой театр, что мы играем без грима, не клеим себе усов и бород, а выходим со своими лицами. И зритель, видя условные декорации, понимает, что никто его не пытается обмануть, сказать: «Вот, вы знаете, это мы в настоящем играем! Это небо — настоящее! Если тут фабрика — она настоящая!..» Нет, у нас все сделано условно. Если это фабрика — люди поворачиваются, делают такие движения ритмичные, и зрительный зал очень охотно идет на эту игру. Это же, в конце концов, не важно, важны взаимоотношения между людьми и что там происходит, верно? И поэтому мы играем по многу ролей, переодеваемся, выходим на сцену в другом образе со своим лицом. И никто не недоумевает, а все считают, что это так и нужно, так возможно. Бывает реалистический театр, а бывает условный, вот у нас — условный.
Так вот когда я играю Гитлера в новелле «Диктатор-завоеватель», по двум боковым дорогам выходят немецкие солдаты с закатанными рукавами и поют песню. Это была первая песня, первые стихи на музыку, которые я написал для нашего театра по заказу нашего главного режиссера. Заключил даже договор, и вот эта песня впервые прозвучала со сцены. Называется она «Песня немецких солдат» («Солдаты группы «Центр»); может быть, вы ее знаете.
Солдат всегда здоров, солдат на все готов…
Я написал еще несколько песен, стали меня просить, и стал я писать стихи, песни, даже небольшие сцены в наш театр. И когда про это дело узнали — что я пишу для театра, мне стали предлагать и для других театральных коллективов: «Современника», Театра сатиры, МХАТа и т. д. Я, честно говоря, неохотно соглашаюсь, потому что я считаю: жанр авторской песни, вернее, стихи на музыку — это самостоятельный жанр. Его нельзя путать и равнять с эстрадной песней, это совсем разные вещи. И во всем мире это уже делается много лет, а у нас с трудом воспринимается, что человек сам пишет тексты, сам пишет музыку и сам исполняет.
В московском Театре сатиры Плучек ставил спектакль по произведению Штейна «Последний парад». Спектакль прозаический, нормальная драматургия, но такова тяга к поэзии и к музыке, что мне были заказаны еще во время написания пьесы несколько песен. И одну из них, очень известную теперь всем зрителям и слушателям, потому что она была на пластинке, я писал специально для спектакля «Последний парад». А песня эта называется «Утренняя гимнастика».
Вдох глубокий! Руки шире!..
Тем временем в театре мы продолжали делать поэтические произведения. Сразу же после «Павших и живых» была поставлена драматическая поэма Сергея Есенина «Пугачев». Как видите, мы эту линию продолжали и продолжаем до сих пор, но это и до нас делали — и в тридцатых годах, и в двадцатых годах. Пытались делать поэтические спектакли, и существовал театр «Синяя блуза»: люди и тогда тянулись и хотели слушать поэзию со сцены — сыгранную поэзию…
И вот Мейерхольд в своем театре хотел поставить спектакль по произведению Есенина «Пугачев». Но тогда был жив Есенин, а Есенин был человек упрямый, скандальный, пьющий, поэтому он не особенно разрешал вольно обращаться со своими стихами. Он наотрез отказался что-либо исправлять, ни одного слова не согласился выкинуть. У них был конфликт. А несколько лет назад был еще жив Николай Робертович Эрдман, замечательный наш писатель, сатирик, драматург, который писал для театра и для кино. Он был замечательный человек, из «последних могикан», прекрасный старик. Он работал тогда с Мейерхольдом и Маяковским, очень дружил с Есениным, показывал, как Есенин читает. Был у нас часто в театре и написал в спектакль «Пугачев», который у нас шел, интермедии. Так вот, он вспоминал, что злые языки говорили, — это не только оттого, что Есенин упрямился и не хотел переделывать ничего, но еще и оттого, что сам Мейерхольд не особенно был уверен в том, что он верно решил, как этот спектакль ставить. А спектакль трудный.
Вот сейчас современные поэты считают, что драматическая поэма Есенина «Пугачев» слабее, чем другие его произведения, именно с точки зрения поэтической. Ну я так не считаю. Там есть такая невероятная сила и напор, у Есенина, она на едином дыхании написана. Так, вздохнул, выдохнуть не успел — а она уже прошла. Все его образы, метафоры, иногда похожие, — он там луну сравнивает с чем угодно, он говорит «луны мешок травяной», «луны лошадиный череп», и бог знает, что с луной он там делал. Он тогда увлекался имажинизмом, образностью, но есть в ней невероятная сила. Так, например, у пего повторы, когда он целую строку произносит на одном дыхании, одним и тем же словом: «Послушайте, послушайте, послушайте!» Он пользуется разными приемами, чтобы катить, катить как можно быстрее и темпераментнее эту самую поэму.
И вот Любимов — ну, кроме того, что он один из первых режиссеров мира, он обладает и другими достоинствами: он пишущий человек, а плюс ко всему прочему он хорошо очень видит и рисует, он придумал оформление «Пугачева».
Этот спектакль необычно чистый, мы его сейчас играем с наслаждением, хотя сначала сопротивлялись. Потому что на сцене стоял деревянный помост, сбитый из грубых досок, впереди стояла плаха, воткнуты два топора, лежала цепь, и мы, полуголые, в парусиновых штанах, босиком играем на этом станке.