А чтение… У Володи и времени не было просто так читать: взять книжку, сесть дома и читать, — почти никогда так не было. Или мы куда-то шли, или у нас был какой-то народ… А вот в дороге он читал всегда. Где он брал книги? — У кого-то из знакомых, иногда из библиотеки. На гастролях Володя много читал. А когда мы стали собирать фантастику, Володя любил, чтобы я читала вслух. Я даже не знаю, что он сам успел прочитать у Стругацких, — практически все я читала вслух, даже самые длинные вещи: «Гадких лебедей», «Обитаемый остров» — все подряд… И надо сказать, что потом мне всю жизнь этого не хватало. До этого я мало читала вслух — не было такой потребности. Ну, разве детям какие-то книжки… И уже никогда потом у меня не было такого слушателя. Володя никогда не засыпал, и я могла по десять — двенадцать часов подряд читать… Солженицына я тогда читала вслух. Вот недавно мы с Веней Смеховым вспоминали, как нам дали, по-моему, «В круге первом» и документы по процессу Синявского и Даниэля. То и другое — в одном экземпляре, а нас было много, и я читала вслух: сначала о процессе, а потом во всю длину — «В круге первом»… Или нет, скорее всего, это был «Раковый корпус». А вот Есенина (когда у Любимова шел процесс подготовки «Пугачева») Володя очень много читал сам: и Есенина, и воспоминания о нем. Недавно мне дали что-то вроде дипломной работы об образах из «Цыганочки»: «На горе стоит ольха, под горою — вишня»… И интуитивно эта девочка догадалась, что ольха — это откуда-то из Есенина, и очень точно: это именно так! Во-первых, вся эта песня пронизана перекличкой с есенинскими образами из спектакля, и вся тема… — даже не отчаянья. Отчаянье — это, скажем, стихи про ямщика, а «Цыганочка» — это активность, это борьба с отчаяньем. Страшное, трагическое преодоление, как и тот момент в «Пугачеве», когда Хлопуша бросается на эти цепи — это такой же напор: «Проведите, проведите меня туда, где станет лучше!» Мне кажется, что ни оценить по-настоящему, ни понять эту песню вне «Пугачева» нельзя.
А ведь многое Володе в спектакле не нравилось, но именно потому, что он врос в него, он в него кровь пролил. И если Володя где-то говорит:
— Что Вы ко мне пристаете с этими биографическими фактами? У меня в жизни были вещи поважнее, чем биографические факты. И это — самая святая правда. Важнее всего, что для него были роли, в которые он т а к врастал.
В «Цыганочке» очень много образов из спектакля: и «плаха с топорами», и сама тема дороги — там этот подиум, эта дорога сверху вниз: на цепи, на плаху… А не нравилась ему в спектакле историческая карикатура, которая казалась Володе не одной группы крови с трагедией. Ему казалось, что они с Колей Губенко играют трагедию — собственную! Хотя, казалось бы, какое у них тогда трагическое одиночество? — Ведь вершина возможностей, открывающихся и перед Колей: выход в режиссуру, а сколько киноролей в это время! И все же в спектакле они играли страшное предчувствие одиночества. Нет, Есенин был совершенно особым этапом в жизни Володи…
— Людмила Владимировна, мы неизбежно будем возвращаться к каким-то вещам… Давайте закончим тему фантастики: Вы помните вечер, на полном серьезе посвященный проблеме летающих тарелок, на котором Вы были вместе с Высоцким?
— Володя тогда верил в «тарелки», а пришельцев ждал… Мы возвращались домой, была зимняя оттепель, на небе действительно что-то летело, и мы стояли, как идиоты, промокнув, стуча зубами и ждали: «тарелка» это или не «тарелка»? Оказалось, что это был фонарь на подъемном кране у соседнего строящегося дома. И пока не стали видны силуэты этого проклятого дома, мы стояли и ждали пришельцев…
— Начало работы Высоцкого в театре?
— Театр Пушкина… Володя уходил из этого театра не один раз. Первый раз он ушел, еще не закончив сниматься в фильме «713-й просит посадку». Потом он вернулся в этот театр, — его опять уволили. Поступил в Театр Миниатюр, там практически ничего не было. Володя должен был играть в пьесе Ильфа и Петрова (не помню, как она называется)… Какая-то свадьба, какой-то папа, отсидевший в тюрьме, приезжает на эту свадьбу. И он рассуждает о достоинствах пенитенциарной системы и о том, что его стимулировали парой брюк. Вот это была Володина роль. Кроме того, Володя ходил на репетиции, — у них были какие-то занятия…
Конечно, ничего интересного из этого не получилось, и Володя вскоре оттуда ушел. Но там были интересные наметки, которые потом вылезали где-нибудь по-настоящему. Да нет, не где-нибудь, а на Таганке, на этой Любимов-ской площадке… Они ведь в Театре Миниатюр(!) хотели ставить «Татуировку», хотели делать спектакль по Володиным песням — тогдашним! — а ведь это февраль 1962 года. Володя уже тогда понимал, что это — репертуар! И они говорили, что «Татуировку» можно ставить как драму или пьесу… Черт его знает, может быть, они бы что-нибудь там и добили до настоящего театра, но тут так счастливо совпала судьба с Любимовым, который того же искал…
А про Театр Миниатюр хорошо могут рассказать Саша Кузнецов или Зиновий Высоковский, которые тоже там работали. У них были очень теплые дружеские отношения.
— А почему он не остался в Театре Миниатюр?
— Совершенно личные причины. Я думаю, что не только с Володиной стороны — что он там с кем-то пил, с кем-то ссорился, — но и сам театр был при начальном кризисе. Отдельные актеры, может быть, и были хороши, но коллектив, наверное, был слабым. Поляков хорошо помнил «Кривое зеркало», но он не был такой крупной фигурой — фигурой вождя, каким в самом лучшем смысле был Любимов.
— Дебют в «Современнике»-Вы были на этом спектакле?
— Да, была. Володя играл ту роль, которую обычно играл Евстигнеев. У меня есть версия, почему Володю не взяли тогда в «Современник», но тогда мы с Володей, честно говоря, были очень огорчены. И не просто огорчены — был даже какой-то элемент обиды. Но сказать, что Володя играл эту роль ярче, чем Евстигнеев, я не могу. Во-первых, роль очень примитивная, очень неяркая, — в высшей степени не Володина. Эта роль была из того амплуа, что Володя делал в это время в кино, и если бы, не приведи Господь, Володю взяли на эти роли, он бы это и делал всю жизнь.
— А Вы не помните вставку Высоцкого, когда он сказал: — …Петька-Рваный, Левка Кочарян, Толька Утевский…
— Он всех назвал. Там был еще и «Васечек»… Всех, кого мог, назвал. Володя, конечно, не думал этим обогатить роль, — просто хотел порезвиться, пошутить. Такие же вещи он делал в Пушкинском. Я думаю — об этом надо было бы вспомнить. Наверное, у кого-то остались эти воспоминания, как он шутил в убогих ролях. Ну, а почему это было? — Когда мне говорят, что он начал писать песни в студии для «капустников», то пусть они говорят это друг другу… Это еще не было песнями, такие песни пишут все: и Епифанцев, и Вильдан, да кто угодно в то время мог такое состряпать. Это не было песнями, это не было Володей Высоцким. А почему он начал писать песни, которые — Володя Высоцкий? А что делать актеру, когда ему нечего играть? Что делать актеру с большой буквы — Великому А к т ер у, когда ему нечего играть? — Он сам себе начал делать репертуар. То есть, не то чтобы он делал его сознательно: «Дай-ка я сяду и напишу себе репертуар…» Так не было. А когда есть потребность себя высказать, а негде: в «Свиных хвостиках», что ли, или в «Аленьком цветочке»? Вот он и называл своих друзей, придумывал всякие штучки-дрючки, чтобы актеры похохотали. Это не уровень актерского творчества, — это уровень актерских забав. А кто бы ему написал такую пьесу, да еще гениальную — про то, как шли в Монголию, про двух ЗэКа? Кто? Да еще дал сыграть одного ЗэКа, да другого, и повара с половничком? Кто бы ему тогда написал пьесу про штрафников?
Казалось бы, начало шестидесятых годов — такое время темное, пустое в Володиной биографии… Ну нет ничего — совершенно пустое время. И было то, чего не было никогда: ни до, ни после-было свободное время! И была жажда работы, — вот он и создавал свой репертуар.