К первому он, как, наверно, и любой другой в деревне, пошел к Евгению Николаевичу.
— А, Кузьма, — встретил его Евгений Николаевич, открывая дверь. — Заходи, заходи. Присаживайся. А я уж думал, что ты на меня сердишься — не заходишь.
— За что мне на тебя сердиться, Евгений Николаевич?
— А я не знаю. Об обидах не все говорят. Да ты садись. Как жизнь-то?
— Ничего.
— Ну-ну, прибедняйся. В новый дом переехал и все ничего?
— Да мы уж год в новом доме. Чего теперь хвастать?
— А я не знаю. Ты не заходишь, не рассказываешь.
Евгений Николаевич убрал со стола раскрытые книги, не закрывая, перенес их на полку. Он моложе Кузьмы, но в деревне его величают все, даже старики, потому что вот уже лет пятнадцать он директор школы, сначала семилетки, теперь восьмилетки. Родился и вырос Евгений Николаевич здесь же и, закончив институт, крестьянского дела не забыл: сам косит, плотничает, держит у себя большое хозяйство, когда есть время, ходит с мужиками на охоту, на рыбалку. Кузьма сразу пошел к Евгению Николаевичу потому, что знал: деньги у него есть. Живет он вдвоем с женой — она у него тоже учительница — зарплата у них хорошая, а тратить ее особенно некуда, все свое — и огород, и молоко, и мясо.
Видя, что Евгений Николаевич собирает книги, Кузьма приподнялся.
— Может, я не ко времени?
— Сиди, сиди, как это не ко времени! — удержал его Евгений Николаевич. — Время есть. Когда мы не на работе, время у нас свое, не казенное. Значит, и тратить мы его должны как душе угодно, правда?
— Как будто.
— Почему «как будто»? Говори, правда. Время есть. Чай вот можно поставить.
— Чай не надо, — отказался Кузьма. — Не хочу. Недавно пил.
— Ну, смотри. Говорят, сытого гостя легче потчевать. Правда?
— Правда.
Кузьма поерзал на стуле, решился:
— Я, Евгений Николаевич, по делу к тебе тут по одному пришел.
— По делу? — Евгений Николаевич, насторожившись, сел за стол. — Ну, так давай говори. Дело есть дело, его решать надо. Как говорят, куй железо, пока горячо.
— Не знаю, как и начать, — замялся Кузьма.
— Говори, говори.
— Да дело такое: деньги я пришел у тебя просить.
— Сколько тебе надо? — зевнул Евгений Николаевич.
— Мне много надо. Сколько дашь.
— Ну, сколько — десять, двадцать, тридцать?
— Нет, — покачал головой Кузьма. — Мне надо много. Я тебе скажу зачем, чтобы понятно было. Недостача у моей Марии большая получилась — может, ты знаешь?
— Ничего не знаю.
— Вчера ревизию кончили — и вот поднесли, значит.
Евгений Николаевич забарабанил по столу костяшками пальцев.
— Неприятность какая, — сказал он.
— А?
— Неприятность, говорю, какая. Как это у нее получилось?
— Вот получилось.
Они замолчали. Стало слышно, как тикает где-то будильник; Кузьма поискал его глазами, но не нашел. Будильник стучал, почти захлебываясь. Евгений Николаевич вновь забарабанил по столу пальцами. Кузьма взглянул на него — он чуть заметно морщился.
— Судить могут, — сказал Евгений Николаевич.
— Для того деньги и ищу, чтоб не судили.
— Все равно судить могут. Растрата есть растрата.
— Нет, не могут. Она оттуда не брала, я знаю.
— Что ты мне-то говоришь? — обиделся Евгений Николаевич. — Я не судья. Ты им скажи. Я говорю это к тому, что надо осторожно: а то и деньги внесешь, и судить будут.
— Нет. — Кузьма вдруг почувствовал, что он и сам боится этого, и сказал больше себе, чем ему. — Теперь смотрят, чтоб не зря. Мы не пользовались этими деньгами, они нам не нужны. У ней ведь недостача эта оттого, что малограмотная она, а не как-нибудь.
— Они этого не понимают, — махнул рукой Евгений Николаевич.
Кузьма вспомнил про ссуду и, не успев успокоиться, сказал жалобно и просяще, так что противно стало самому:
— Я ведь не надолго занимаю у тебя, Евгений Николаевич. Месяца на два, на три. Мне председатель ссуду пообещал после отчетного собрания.
— А сейчас не дает?
— Сейчас нельзя. Мы еще за старую не расплатились, когда дом ставили. И так навстречу идет, другой бы не согласился.
Снова вырвалась откуда-то частая дробь будильника, застучала тревожно и громко, но Кузьма и на этот раз не нашел его. Будильник мог стоять или за шторой на окне, или на книжной полке, но звук, казалось, шел откуда-то сверху. Кузьма не вытерпел и взглянул на потолок, а потом выругал себя за дурость.