Жали переехал через залив на одном из широких застекленных и ярко освещенных паромов, похожих на трехъярусные теплицы — тех самых, которыми он каждый вечер любовался с высоты горы. Четверть часа спустя он высадился в Сан-Франциско. Он поднимался улочками, похожими на утрамбованные лестницы без ступеней, столь крутые, что тот, кто карабкался по ним, едва не опрокидывался назад, добираясь до верха. На середине пути холм опоясывала длинная улица — улица, освещенная китайскими фонариками, меченная пятнами дуговых ламп над азиатскими гостиницами. По углам стояли желтолицые американизировавшиеся бродяги, в которых он по маленькому росту, лицу цвета серого хлеба и большой плоской голове угадывал кантонцев. По мере того как он продвигался вперед, белые попадались ему все реже и реже. Вот несколько итальянцев, торгующих овощами, потом — пронырливые японцы-метисы, посредники по сбыту кокаина. И в конце концов — одни китайцы. Сильный запах выгребных ям, необработанных и остававшихся открытыми, довершал восточный декор. Декор? Нет, это была именно Азия, кусочек ее самой, прилепившийся к боку Америки. Каждая лавка была тут Китаем, все рестораны, все торговцы шелком, скупщики краденого, продавцы соленых орешков, наркоторговцы. Вот тут прохожим продают порошок из копыта антилопы — от ревматизма. Дорогу Жали пересекают бродяги разных национальностей, безработные, которые, подняв воротники и надвинув шляпы на глаза, бродят, словно привидения из китайского фольклора.
Он вошел в какой-то театр, прочитав на вертикальной афише, что здесь играется спектакль «Принцесса-Паук». За несколько центов он получил место в креслах партера. Целые ряды бронзовых лиц более или менее золотистого оттенка. Ни одного американца. Все читают китайские газеты, вечерний выпуск, беседуют о своих делах, в то время как со сцены на них обрушивают актеры грохот цимбал. Пронзительный голос певицы-мужчины режет слух. Жали одиноко сидит среди желтолицых соседей, не обращающих на него никакого внимания. Давно он не чувствовал себя так хорошо. Выкрики этих местных комедиантов, сверкание тиар из позолоченной бумаги, их традиционная варварская манера игры напомнили ему о странствующих труппах, приходивших когда-то в Карастру — играть во дворце в дни похорон. Жали дал себе погрузиться в сладостное ощущение, будто он вернулся домой… Если бы ему запретили доступ в американский город, если бы его приговорили жить здесь, он был бы на вершине счастья. Затаенная обида понемногу утихала. Все вокруг него кажутся счастливыми: они не знают изгнания, эти люди, живущие с уверенностью в том, что их останки вернутся обратно в Китай. А пока они находят здесь спасение от голода и грабежей; они не подвергаются риску получить солнечный удар в стране великой желтой демократии, которую белые профессора придумали развлечения ради: находясь в надежном укрытии, они увеличивают свои счета в банках, и эта пародия на демократию по крайней мере обогащает их.
Когда спектакль кончился, Жали решил не возвращаться сразу обратно. Да и куда возвращаться? Он пробежал глазами длинную вывеску на красном лаке — «chop-suey» и вошел в ресторан: в отдельном кабинете из украшенного резьбою железного дерева, занавешенном каким-то плетеным изделием, за высоким мраморным столом ему подали рис и чай. Он начал размышлять над тем, как раздобыть денег на дорогу. Можно было телеграфировать в Карастру, но это ранило бы его самолюбие; не намеревался он действовать и окольными путями, через посредство своих миссий. Тогда он решил подыскать себе работу в этом квартале или, быть может, в доках и накопить столько денег, сколько понадобится для отъезда.
Пробил час пополуночи. Неутомимые китайцы все еще трудились — они перетаскивали грузы, брили, гладили, строгали гробы, выщипывали волоски из носа. Игорные дома работали, словно универсальные магазины. Пьяные американцы приказывали таксистам везти себя домой (когда говорят «Чайна-таун», подразумевают «злачное место»). Жали видел, как они погружаются в опьянение, словно в лохань с водой. Они нагрубили ему, но он не ответил.
Тогда-то он и остановился, собираясь отдать в починку часы, возле мастерской старика часовщика по имени А Кин. Тот в одиночестве работал при свете конусной лампы: он владел только четвертой частью лавки, которую снимал у зеленщика. Места у него едва хватало для него самого и инструментов. Перед бронзовой фигуркой богини Кванон курились благовония. Жали вошел в мастерскую. Спать ему не хотелось, ему хотелось поговорить.