Спасает Тему Карташева то, что студентом он работал на паровозе помощником машиниста, глядел в жаркое окошечко топки. Этот паровоз, сохранившийся в воспоминаниях, вывозит героя в иную жизнь — инженерную.
Это вторая ипостась паровоза, второй его образ — рабочей лошади с широкой грудью, спасителя, что вывезет всё по широкой железной дороге.
Такое восприятие стало основой иной литературы, где паровоз превратился в символ гораздо более важный, чем тягловая сила.
Но об этом — дальше.
Ещё жил набоковский "игрушечный паровозик, упавший на бок и всё продолжавший работать бодро жужжавшими колёсами", ещё герой "С безграничным оптимизмом… надеялся, что щёлкнет семафор, и вырастет локомотив из точки вдали, где столько сливалось рельс между чёрными спинами домов… и жар его веры в паровоз держали его в плотном тепле", но черта уже подводилась.
Ахматова говорила, что настоящее начало XX века — четырнадцатый год, в отличии от календарного. Незадолго до этой точки поворота, превращения Блок писал о XIX веке: "Век, который хорошо назван "беспламенным пожаром" у одного поэта; блистательный и погребальный век, который бросил на живое лицо человека глазетовый покров механики, позитивизма и экономического материализма, который похоронил человеческий голос в грохоте машин; металлический век, когда "железный коробок" — поезд железной дороги — обогнал "необгонимую тройку", в которой "Гоголь олицетворял всю Россию", как сказал Глеб Успенский".
Но этот век кончился.
Механическое чудовище — бронированный паровоз, давно ждавшей своего часа, появился на рельсах России.
Извините, если кого обидел.
09 февраля 2010
История про приход и уход (XXXIII)
Настал двадцатый век. Время классики закончилось и пришло время Великого Машиниста.
Итак, двадцатый век, начатый, по словам Ахматовой в четырнадцатом году, выпустил в Европу бронированную гусеницу, дитя англо-бурской войны. Когда родился бронепоезд — в 1864-м ли году; при осаде ли Питсбурга — всё равно, едино всё это время далеко. Кому и когда пришло в голову защищать паровоз броней? Автора нет, вернее, их слишком много. От пуль неприятеля защищали даже цепи, свисающие с крыш вагонов.
Но теперь паровоз окончательно слился с остальными вагонами, натянул на себя зелёную змеиную шкуру. Защищённый контрольной платформой, орудийной площадкой, паровоз, а то и два, переместились в середину состава. Образуя вертикаль над протяжённым горизонтально телом бронепоезда, висел аэростат-наблюдатель.
Внимательный читатель Куприна или Бунина внезапно удивляется непохожести их вагонного опыта и собственно его, читательского: "В вагон вошёл кондуктор, зажег в фонарях свечи и задёрнул их занавесками". Но вот всё это кончилось.
Набоковского героя "щекотал безвкусный соблазн дальнейшую судьбу правительственной России рассматривать как перегон между станциями Бездна и Дно".
Гражданское, в полном смысле этого слова, путешествие превратилось в путешествие случайное, хаотическое: "Поезд шел очень своеобразно, от одной счастливой случайности до другой. Мы останавливались у какого-нибудь станционного амбара и разбирали всё здание, досок хватало обжорливому паровозу на несколько часов. Когда проезжали лесом, пассажиры вылезали и шли рубить деревья. Завидя лужицу побольше или речонку, становились цепью и передавали ведро, поя глоток за глотком наше чудовище" — пишет Илья Эренбург в "Хулио Хуренито".
Символом нашей литературы бронепоезд стал именно во время гражданской войны.
"Пусть когда-нибудь в славную повесть про геройский советский век, громыхая, войдет бронепоезд" — так писал Долматовский.
Союз броневых частей назывался "Центробронь". Это название громыхает, как тяжёлый состав, ворочающий пулемётами и пушками, вползающий на догорающую станцию. На бронепоезда принимали как нынче — в космонавты. Согласно приказу 1922 года, отобранные на эту службу бойцы должны были иметь небольшой рост и крепкое сложение. Впрочем, это правило мирного времени, когда бронепоезда нечасто выползали со своих запасных путей.
Гайдар так пишет о том пути, которым приходит человек на бронепоезд: "Давно когда-то Иван Михайлович был машинистом. До революции он был машинистом на простом паровозе. А когда пришла революция и началась гражданская война, то с простого паровоза перешёл Иван Михайлович на бронированный.
Петька и Васька много разных паровозов видели. Знали они и паровоз системы "С" — высокий, лёгкий, быстрый, тот, что несётся со скорым поездом в далёкую страну — Сибирь. Видали они и огромные трёхцилиндровые паровозы "М" — те, что могли тянуть тяжёлые, длинные составы на крутые подъёмы, и неуклюжие маневровые "О", у которых и весь путь-то только от входного семафора до выходного. Всякие паровозы видали ребята. Но только вот такого паровоза, который был на фотографии у Ивана Михайловича, они не видали и вагонов не видали тоже. Трубы нет. Колёс не видно. Тяжёлые стальные окна у паровоза закрыты наглухо. Вместо окон узкие продольные щели, из которых торчат пулемёты. Крыши нет. Вместо крыши низкие круглые башни, и из тех башень выдвинулись тяжёлые жерла артиллерийских орудий. И ничего у бронепоезда не блестит: нет ни начищенных жёлтых ручек, ни яркой окраски, ни светлых стекол. Весь бронепоезд тяжёлый, широкий, как будто бы прижавшийся к рельсам, выкрашен в серо-зелёный цвет.