Он передал гостю тяжелую шкатулку и оценочное заключение, выданное евреем, и собрался уйти, но Вандерхаузен знаком велел ему подождать. Гость вручил шкатулку с заключением Герарду Доуву и в молчании дождался, пока тот оценит размер залога, переданного ему в руки. Затем он произнес:
— Вы удовлетворены?
Художник ответил, что предпочел бы получить хотя бы один день на размышление.
— Ни единого часа, — возгласил неумолимый гость.
— Ну что ж, — собравшись с духом, проговорил Доув. — В таком случае я согласен.
— Тогда подписывайте немедленно, — велел Вандерхаузен. — Я устал.
Он достал коробочку с письменными принадлежностями, и Герард скрепил суровое обязательство своей подписью.
— Пусть этот юноша засвидетельствует вашу руку, — приказал старик, и бедный Годфри Шалкен, сам того не сознавая, поставил свою подпись под документом, навсегда отнимавшим у него драгоценную Розу Вельдеркауст.
Договор был заключен. Необычайный гость свернул бумагу и надежно спрятал ее во внутренний карман.
— Я нанесу вам визит завтра вечером в девять часов, Герард Доув, и собственными глазами увижу предмет нашего соглашения. — С этими словами Вилькен Вандерхаузен вышел из комнаты. Двигался он неуклюже, с неестественной оцепенелостью, однако довольно проворно.
Желая разобраться, куда исчезает таинственный гость, Шалкен встал возле окна и принялся следить за выходом. Однако сомнения его лишь усугубились: загадочный старик так и не вышел из дверей. Это было, странно, необъяснимо; юноше стало страшно. На обратном пути художник и его подмастерье разговаривали мало: у каждого были свои поводы для раздумий, тревог, надежд. Впрочем, Шалкен до сих пор не подозревал о несчастье, разрушившем его самые светлые мечты.
Герард Доув не знал о помолвке своего ученика с племянницей, а даже если бы и знал, вряд ли счел бы ее серьезным препятствием для обручения Розы с минхеером Вандерхаузеном. Браки в те времена были предметом торговли и строились на материальном расчете; любой здравомыслящий опекун счел бы безумием при заключении подобных договоров принимать во внимание устную помолвку — это было бы все равно что составлять расписки и долговые обязательства на языке любовных романов.
Художник не спешил сообщать племяннице о важном шаге, имеющем к ней самое непосредственное отношение, и не потому, что опасался серьезных возражений с ее стороны; просто Доув сознавал, что попал в нелепейшее положение — если девушка попросит его описать будущего жениха, ему придется признать, что он ни разу не видел его лица и даже на Страшном суде не сумел бы опознать его. На следующий день, после обеда, Герард Доув подозвал племянницу и, окинув ее удовлетворенным взглядом, взял за руку. Глядя в прелестное невинное личико, он с доброй улыбкой произнес:
— Роза, девочка моя, твое лицо сделает тебя богатой. — Роза вспыхнула и улыбнулась. — Такое хорошенькое личико редко сочетается с добрым нравом, но Господь щедро одарил тебя, и мало найдется холодных сердец, способных устоять перед твоим очарованием. Доверься мне, девочка, и скоро ты пойдешь под венец. Однако не будем тратить времени на болтовню; подготовь к восьми часам большую гостиную и прикажи подать ужин в девять. Ко мне придет друг. Послушайся меня, крошка, оденься понаряднее. Я не хочу, чтобы он подумал, будто мы нищие оборванцы или неряхи. — Сказав так, он оставил девушку и пошел в студию, где работали ученики.
Когда наступил вечер, Герард подозвал Шалкена, собравшегося уже уходить домой, в тесную полутемную квартирку, и пригласил его остаться и отужинать с Розой и Вандерхаузеном. Приглашение было, разумеется, принято, и вскоре Герард Доув с учеником сидели в уютной гостиной, даже в те годы считавшейся немного старомодной. Все было готово к встрече гостя. В камине весело пылали дрова, пляшущие языки пламени отражались на старинном полированном столе, который сверкал, словно позолоченный, в ожидании роскошного ужина. Вокруг стола в строгом порядке были расставлены чопорные стулья с высокими спинками, недостаток изящества которых с лихвой возмещался удобством резных сидений. Роза, ее дядюшка и молодой художник с нетерпением ждали прибытия важного гостя. Наконец часы пробили девять, и в ту же минуту у парадного входа раздался стук молотка. Слуга открыл дверь; на лестнице послышались неторопливые тяжелые шаги.