Лицо у него было из числа тех невозмутимых, бледновато-гладких, подозрительно невзрачных или, как мы тогда выражались, «конспиративных» лиц, которые в протоколах допроса свидетелей и в описаниях внешности любят обозначать как «лицо моложавое, без особых примет». Редкие темные волосы были аккуратно расчесаны на пробор, но пострижены неровно. Расчесывается он, наверняка, сам, а волосы подравнивает жена; копят на машину, поэтому экономят на парикмахере, даже, наверное, жена в парикмахерскую не ходит. Глаза его, чуть выпученные, были неподвижно устремлены на лестницу, впрочем, сбоку я не могла их толком разглядеть; веки же, тяжелые, то и дело устало подрагивавшие, обрамленные черными ресницами, были полуопущены и придавали всему профилю мужчины выражение сдержанного государственного траура в дождливый день. Нос прямой, небольшой и гораздо краснее тонких губ, которые, как у бывалых политиков, давно превратились в едва заметную линию.
Все внутри у меня сжалось, в желудке образовался твердый ком. Изучая по мере возможности внешность магазинного детектива, я ведь попросту пыталась отвлечься и унять боль, совершенно отчетливо осознавая, что, собственно, произошло. Меня поймали, поймали в третий раз, и теперь вели вниз, по каким-то захолустным пожарным лестницам, к закономерной развязке. «Раз, два, три — а ну, выходи!» Отважно, как это делают молодые змеи, но без особого успеха, мой желудок пытался размять, раздавить, заглотить этот до странности упругий чужеродный ком, оказавшийся у меня внутри, — эту большую, ядовитую, символизирующую переход в совершенно иное качество и даже, наверное, не подчиняющуюся нормальному закону последовательности арабских цифр, нечеловеческую, фатальную цифру «три», которая хотела казнить меня уже сейчас, до приговора.
На этот раз строгим предупреждением директора магазина и небольшим денежным штрафом мне не отделаться. Теперь меня ждет настоящее судебное разбирательство, приговор и лишение свободы, в лучшем случае на два года. Разумеется, и эта история попадет в мое личное дело, точно так же, как запрет сдавать экзамены за среднюю школу из-за «попытки обмана учителя биологии», а также история с учебой на парикмахера, которую я бросила, и в результате, «поскольку отрицательной динамике в формировании морального облика кадров должен быть положен конец при помощи соответствующих воспитательных мер», меня уволят с этого комбината, ответственного за выпуск центрального государственного печатного органа и названного в его честь.
И всё только потому, что этот сморчок, этот при каждом шаге выплескивающийся наружу из своего дедеронового костюма цвета как глоток теплой, омерзительной водопроводной воды, этот слякотный магазинный детектив своей липкой ручонкой тащит меня куда-то под землю, в кочегарку, этажа на три ниже подземного гаража.
Волна гнева накатила на меня и брызнула из глаз, затопляя веки. Внезапно, совершенно неожиданно для себя самой, я отказалась делать следующий шаг, или шаг отказал мне. Как вкопанная встала я на бетонной ступеньке, выпрямив в коленях ноги; мышцы живота напряглись и стали как камень. Сжав все что можно — глаза, губы, ягодицы, как устрица сжимает створки под угрозой ножа, — я стояла, словно в столбняке, словно высеченный на камне барельеф, изображающий упрямого осла.
— Вы что, сопротивляться решили? — тихо спросил детектив, продолжая тянуть меня за руку, но все усилия его были напрасны.
Я уже не помню, почему вдруг разинула рот, может быть, хотела набрать в легкие побольше воздуха. Но когда я выдыхала, из груди у меня вырвались две фразы, и я до сих пор не понимаю, откуда они взялись и где я такого набралась. Помню только, что мои по-прежнему крепко зажмуренные глаза ничего подобного не могли прочитать на небосклоне мозга, во тьме затуманенного страхом и яростью сознания, ибо мозг был пуст и холоден.
«Эй вы, вонючая гадина, вам не стыдно? Здоровый мужик, руки на месте, дела себе настоящего найти не можете, что ли?» — вот как звучали эти слова, и произнесла я их высоким, чистым, каким-то не своим голосом; и рука детектива моментально, словно отрубленная клешня морского чудовища, разжалась, соскользнула с моего плеча и, бессмысленно дернувшись на весу, безвольно упала на обтянутое коричневой тканью согнутое колено.
Я отвернулась в сторону от этой руки и стала обозревать полумрак вокруг: пыльные перила, мешки с цементом, кабель, проложенный прямо поверх штукатурки, забранные решетками светильники, похожие на мышеловки, внутри которых сидели лампы — одни целые, другие перегорели, — увидела железную дверь, покрашенную серой краской, и тут мой взгляд встретился со взглядом детектива.
Детектив, видимо потому, что он не мог больше удерживать меня за руку, но все-таки хотел помешать мне бежать, одним беззвучным движением подобрался ко мне поближе. Стоя на две ступеньки ниже, чем он, спиной к железной двери, я откинула голову назад и дерзко смотрела теперь на детектива снизу, уставившись в его застывшие глаза. Я изо всех сил старалась держаться непреклонно и ни на что не реагировать, но взгляд этих глаз с расширенными от темноты зрачками стал под конец для меня невыносим, в нем было что-то размягченное, почти подобострастное.
— Вы что, думаете, я получаю от этого удовольствие? Я ведь военным раньше был, офицером-инструктором, восемь лет кряду, деньги неплохие получал, кругом приличные люди и все такое, а потом… Ну пойдемте, нам надо… — Рука детектива снова подобралась к моему локтю и коротко цапнула меня кончиками пальцев, как пролетающая мимо птица — твердым клювом.
Плечом он осторожно отодвинул меня в сторону. «Иначе никак нельзя», — сказал он, обращаясь уже не ко мне, а скорее к железной двери, возле которой он орудовал с увесистой связкой ключей, — то ли он притворялся, то ли просто старался делать все чрезвычайно обстоятельно, но вид у него был такой, словно он проделывает все это в первый раз и плохо ориентируется в ситуации.
Наконец тяжелую дверь удалось приоткрыть. Детектив, придерживая дверь над моей головой, чтобы она не открывалась до конца, протолкнул меня в тесное, мрачное помещение; слева видны были еще две железные двери.
Я ощущала тепло, исходившее от тела детектива, настолько близко стоял он позади меня, когда за ним захлопнулась железная дверь; теперь был слышен только свист воздуха, струящегося в шахте в конце коридора, и совсем тихое скребущее движение руки по бетонной стене в поисках выключателя.
Теперь смываться было поздно; судорожное бешенство охватило меня. Чтобы не заскрипеть зубами, я закусила нижнюю губу, причем так яростно, что, кроме этой более-менее переносимой боли, перестала что-либо ощущать. Я не знала, сожалеть ли мне о моей грубой выходке или дерзко гордиться ею, и уж совсем не могла понять, что происходит с детективом. Ладно, я украла, он меня поймал, ничего хорошего в этом не было, но ведь одно это не могло быть причиной моего состояния. Здесь что-то было не так. Да, все, что произошло до сих пор, было ужасно, но хоть как-то объяснимо — и вместе с тем была во всем этом какая-то странная фальшь, и даже сама эта фальшь стала казаться мне ненастоящей. У меня не было никаких доказательств, никаких реальных улик, одно только смутное предчувствие, что сейчас, скоро, позже что-то неминуемо страшное обрушится на меня, разверзнется подо мной, как бы я ни пыталась этого избежать. Но что, что это было? Чем лихорадочнее проносились в голове мысли, тем глубже погружалась я в беспорядочный хаос разрозненных, расчлененных фрагментов реального и воображаемого. Где-то в глубине моих глазниц полыхал огонь, в котором гибла любая мысль, любое чувство. Мои скудные знания, мой совсем небольшой жизненный опыт, моя буйная фантазия, короче — все сокровища души, которыми я владела, — все это, сгорев дотла и рассыпавшись на мелкие, неопознаваемые осколки, заплясало между языками этого заполонившего мои мозги пламени, словно рой светящихся фруктовых мошек, и через мгновение осколки начали гаснуть один за другим, искорка за искоркой, под просторными сумрачными сводами моего, наверное, окончательно помрачившегося сознания.