«Ну, — произнес Бизальцки каким-то низким, не своим голосом, словно святой Николай, который хочет проверить, как к нему относятся дети: больше радуются или больше боятся, — ну, кто из вас хочет взять в руки эту красотку?» «Ни-и-икто-о-о!» — раздалось в ответ на разные голоса.
И только я, одна-единственная, закричала: «Я хочу! Я!» Я настолько торопилась, что не пошла по ряду ни влево, ни вправо мимо ошарашенных школьников, чтобы выбраться в проход, а полезла прямо через спинки кресел второго и первого ряда к сцене.
Раскинув руки, вытянув шею и набычившись, в полной готовности любым способом принять анаконду — неважно, взять на руки или водрузить себе на шею, — я встала напротив Бизальцки, который держал змею, и сказала командным тоном, как будто никаких соперников у меня и быть не может, и одновременно так умоляюще, словно меня одолевает внутренняя уверенность, что я недостойна этого чуда, — короче, я еще дважды повторила: «Я! Я!»
Бизальцки со строгой озабоченностью и подобием какой-то священной торжественности окинул взглядом мою голову, схватил анаконду и одним умелым плавным движением рук, но с трудом, поднял ее в воздух. Он стоял, широко расставив ноги, с гордым выражением лица, и вовсе не похож был теперь на ученого, нет, он напоминал «Кукимуру, сибирского колдуна, разрывающего оковы», или богатыря из номера «Пять Лаокоонов» в цирке «Джипси», или Георгия-Победоносца, повергающего змея, или их всех вместе.
Несколько мгновений — но по моим ощущениям очень долго — Бизальцки медлил, а мы в замешательстве ждали, что будет. А он словно ждал какого-то внутреннего толчка, но наконец вдруг тигриным прыжком рванулся ко мне и медленно, торжественно возложил змею на мои покорно опущенные плечи, словно это был лавровый венок победителя. Если бы анаконда была мертва, как змей Святого Георгия, тогда этот шланг длиной два двадцать восемь был бы для меня солидным грузом, это точно. Но змея, несмотря на то что мы с ней проделывали, чувствовала себя явно очень хорошо; во всяком случае она точно была живая, хотя поначалу почти не шевелилась — видимо, Бизальцки на всякий случай покормил ее перед представлением. Она прикасалась к голой коже у меня на шее, и я чувствовала, как она дышит, ощущала, как под холодной чешуйчатой змеиной кожей пульсирует жизнь, ее собственная жизнь, но, может быть, еще и жизнь проглоченной целиком на завтрак какой-нибудь белоснежной крысы.
Возможно, от меня исходил незнакомый запах или змея просто заскучала и ей захотелось что-то предпринять — кто его знает. Известно одно: змея поползла вверх. Напрягая всю силу своих мышц, из которых она, собственно, и состояла, анаконда поднимала свое гибкое, стройное тело, отделяя его от моего, и, вопреки законам всемирного тяготения, устремлялась ввысь, пока ее тело не встало вертикально, балансируя на двух выпирающих позвонках у меня на затылке.
Честное слово, на мгновение я поверила, что это пресмыкающееся, которое согласно своей принадлежности к рептилиям должно ползать, обладает такой силой, что может на доли секунды, а возможно, и на несколько минут полностью преодолеть гравитацию и воспарить над землей, словно йог в автогипнотическом трансе, и подняться еще выше, до круглых шаровидных ламп на потолке этого зала-кала, пролететь сквозь потолок, мимо облаков, мимо Солнца, мимо Луны, прочь из атмосферы, пока не доберется до того пространства, где никакой силы тяжести нет, и будет блуждать по Вселенной в виде созвездия Змеи — знака зодиака, видимого только людям, во Вселенной рожденным.
Голос Бизальцки опустил нас с этих звездных небес на землю.
«Все, достаточно, достаточно», — прокричал он своим обычным пронзительным, стеклянно-стаканным голосом. Едва успело это «достаточно» дойти до моих сопротивляющихся внешним шумам барабанных перепонок, как Бизальцки с вороватой ловкостью протянул свои цепкие пальцы к анаконде, за несколько мгновений до того, когда она, казалось, должна была оторваться от моего тела, и тогда псевдоакробатические прыжки Бизальцки позволили бы ему ухватить лишь ее узкую длинную тень.
Мне стало грустно, хотя я испытывала и облегчение. Конечно, Бизальцки меня освободил, но слишком рано и вовсе не от того, от чего надо было. Опустив глаза, не слыша обращенных ко мне одной восхищенных возгласов, не слыша ликующего свиста, я брела, совершенно оглушенная падением из межзвездного пространства назад на землю, неся в душе оттиск змеиных чешуек, назад к своему месту в середине третьего ряда, мимо пятнадцати или двадцати школьников, которые поочередно вскакивали, стараясь не мешать мне, пока я шла мимо них.
Каланча из седьмого «Б» обняла меня за шею — наверное, чтобы дать мне понять, что и она тоже считает, что я совершила геройский поступок; может быть, она чувствовала, как сильно мне не хватает чего-то такого, что было у меня там, на сцене. Рука каланчи мягкой тяжестью повисла, касаясь моей груди; мне хотелось сидеть вот так долго и не двигаться, и я подумала — наверное, от голода, который снова дал о себе знать, — что от «фальшивой змеи» примерно столько же удовольствия, как и от «фальшивого зайца»[1] или от «холодной собаки».[2]
Бизальцки придерживал пальцами правой руки кончик хвоста анаконды, которая сворачивалась кольцами, и, преодолевая сопротивление змеи, запихивал ее обратно во мрак большой бельевой корзины. «Вот так, — сказал Бизальцки, завершающим жестом окончательно закрывая крышку корзины. — Конец представлению, всё, больше ничего не будет. А сейчас будьте так добры, достойно, без шума очистите, пожалуйста, территорию. Всего доброго, до новых встреч».
«Какую территорию?» — подумала я, и потом: «Когда же будут эти новые встречи?» Но тут уже послышалось шарканье множества ног, заскрипели стулья, раздались стоны и возгласы, их становилось все больше и больше; выпущенная на волю публика встрепенулась. Каланча из седьмого «Б» освободила меня из своих объятий, но тут же схватила за руку, которая безвольно болталась, свесившись с подлокотника, и потянула меня за собой, как тащит усталый дошкольник свою новую большую мягкую игрушку.
Хотя мы с нею выходили из зала медленно и были, кажется, последними, мы все-таки уже почти успели добраться до распахнутой двери в коридор, когда кто-то сзади легонько хлопнул меня по спине между лопаток. Уже готовая наорать на обидчика, я резко обернулась. Передо мной снова стоял Бизальцки. «Иди-ка, голубушка, одна», — сурово сказал он каланче из седьмого «Б», и та меня мигом отпустила.
Бизальцки отступил на шаг и стал разглядывать меня с ног до головы, как делала иногда моя бабушка, говоря, что я расту «быстро, как тот толстый тополь во дворе». Но Бизальцки заговорил совсем о другом: «Ну и как впечатление?» «От чего?» — спросила я. «От чего, от чего, — передразнил он, — от анаконды, конечно!» Я не могла понять, почему Бизальцки по поводу моей встречи с анакондой так уверенно говорит «конечно», но, чтобы ему не показалось, что я смущена или вообще тупая, я довольно быстро нашлась и ответила: «Прекрасное впечатление!» «Вот как, прекрасное? Ну и прекрасно, — немного иронично заявил в ответ Бизальцки и спросил: — А по биологии у тебя что?» «Пять», — потупившись, скромно ответила я. «Значит, ты любишь животных?» — сделал вывод Бизальцки, словно ботаники, явно лучшей половины всей этой науки, и вовсе не существовало. Но я тем не менее ответила: «Да, — и потом, до сих пор не могу понять почему, добавила: — Например, люблю мух, крыс, гусениц-златогузок». Тут даже Бизальцки не мог скрыть своего удивления. «Ну, в общем-то, да, понимаю, — наконец сказал он. — Но эта гусеница-златогузка — наказание одно, у нее бабочки такие некрасивые, никчемное, абсолютно никчемное существо, для коллекции это пустое место». «А я никогда златогузниц и не видела, всегда только гусениц», — сказала я. «Нет, девочка моя, — назидательно произнес Бизальцки, — она называется не златогузница, такое окончание годится только для дневных бабочек: капустница, траурница, крапивница. А из кокона гусеницы-златогузки выходит маленький ночной мотылек-коконопряд, гузка у него такая коричневатая, живет он совсем недолго. А вообще я эту бабочку-златогузку никогда еще живьем не видел. Ну ладно, ты лучше вот что мне скажи: если вся эта нечисть — мухи, крысы, даже гусеницы — греет тебе сердце, если анаконда не вызывает у тебя отвращения, а биология наверняка твой любимый предмет, тогда, может быть, ты захочешь отправиться вместе со мной в экспедицию, весной, когда зацветут деревья? Ты сможешь охотиться вместе со мной на мелких зверьков, ловить бабочек, собирать жуков и прочих насекомых, подкарауливать ужей, проводить время на берегах ручьев, среди нагретых солнцем камней в поле. Скажи мне, как тебя зовут, и я дам тебе знать, когда пора будет отправляться в путь».