«Опять пошло вранье, — сухо сказал директор, — но что поделаешь, в четырнадцать-пятнадцать лет все начинают врать. Гормоны роста, да, это они сбивают с толку, все становится с ног на голову».
Говоря эти слова, директор в какой-то момент перестал барабанить по столу, его руки, причем обе, исчезли под столом. Теперь он сидел как-то немного сгорбившись, шумно дышал, словно после спортивной тренировки, впившись в меня расширенными зрачками своих глаз, и выражение этих глаз было в тот момент очень мрачным. Потом он отвел глаза и приказал: «Всё, иди. На сегодня я тебя отпускаю».
Когда я, лелея надежду, что теперь-то мне наконец удастся отсюда уйти, повернулась к двери, там стояла секретарша, причем, наверное, уже давно, судя по тому, что на губах у нее играла та самая, знаменитая нервная улыбка, прикрытая толстыми свисающими щеками, которые на более высокой стадии нетерпения она порой сильно раздувала.
«Весь твой класс, все, кто там, внизу, сидит, на следующем уроке наверняка будут писать какую-нибудь идиотскую работу, а тебя директор отпустил», — сказала я себе самой, медленно спускаясь по лестнице. Было очень тихо, я была одна и совершенно свободна. Я почувствовала, как становлюсь безразличной, или мятежной, или безмятежной. Я уже ничего не соображала, я хотела вырваться наружу, на улицу, неважно куда, как и что. Позже, когда-нибудь, я вернусь назад, домой, снова приду в школу, но не сейчас.
Под каштаном, в тени которого была проглочена уже не одна «американка», я сняла туфли и вытащила из-за пояса письмо. Письмо действительно было от Бизальцки, очень короткое и отпечатано на машинке. Только два имени Бизальцки написал от руки: мое — вверху и свое — внизу. Хвостик от последнего «и» в имени «Бизальцки» длинной волнистой линией протянулся на пол-листа до самого правого края.
Бизальцки просил меня приехать в ближайшее воскресенье в семь утра на вокзал в Б., расположенный вблизи орошаемых полей. Он будет ждать меня в течение десяти минут, не более.
Я сложила письмо Бизальцки так, что оно превратилось в маленький квадратик — словно это была одна из тех школярских записок, исписанных подлыми доносами, которыми мы тайно обменивались. Я смотрела на свои пальцы, ногтями с силой прижимая края перегибов неподатливой бумаги.
Ну что ж, значит, этому самому письму с приглашением в стиле повестки, написанному тоном воинского приказа с распоряжением явиться или выдвинуться в поход, с очаровательным оттенком принуждения, — вот ему-то и суждено стать основанием для моего первого свидания с существом мужского пола, со старым нелепым растрепой, у которого и имени-то никакого больше нет, кроме как Бизальцки, да и отзывается он на него, только если отец родной его позовет, а отец, наверное, уже давно умер.
Я не знала, какое чувство во мне преобладает — разочарование или волнение — и отчего я больше волновалась: от возмущения или просто надеялась, что Бизальцки написал письмо в таком тошнотворно приказном тоне от смущения или, может быть, учитывая мой юный возраст и соблюдая конспирацию.
В черепушке у меня, поверх раскаленных углей фантазии, варилось что-то такое, что мне абсолютно точно не нравилось, причем неважно, под каким соусом я пыталась все это себе преподнести.
Как обычно в таких вот безвыходных ситуациях, я хотела для начала спрятать причину моего мучительного состояния, в данном случае письмо Бизальцки, в укромное место, где хранилась уже куча свидетельств моих неразрешимых проблем: то есть в свой портфель. Довольно долго я соображала, где он сейчас, пока не вспомнила, — и с удивлением отметила про себя, что никакая паника меня не охватила, да-да, мне было, как выяснилось, абсолютно все равно, окажется ли мой портфель завтра в классе, возле моего места в среднем ряду, где я его оставила, или нет.
Я вскочила, засунула мятый комок, в который превратилось письмо Бизальцки, обратно в конверт, а конверт — за пояс джинсов, которые сзади оказались абсолютно сырыми. Зад у меня совершенно заледенел, ноги тоже ничего от холода не чувствовали, и такими же мокрыми, но хотя бы теплыми руками мне пришлось натягивать на ноги размякшие от росы туфли.
Те фонари, которые пока еще никто не успел расколошматить, уже зажглись, я медленно тащилась вдоль домов, их шершавые стены на ощупь были такие же теплые, как кончики моих пальцев, и добралась до угла улицы, на которой жили мои родители и мы с бабушкой.
Бабушка сидела в нашей общей с ней спальне, в полумраке, слушала «Мадам Баттерфляй» и потягивала яичный ликер для диабетиков. Я потерлась щекой о ее круглое плечо, закутанное в шерстяную кофту грубой вязки, и спросила, не сможет ли она до воскресенья дошить мне платье из перлона с узором в виде географической карты. Бабушка тихонько подвывала — она всегда так делала, когда слушала музыку и пила ликер. Ее морщинисто-нежная, влажная щека притронулась к моему лбу, она кивнула, а потом оттолкнула меня.
«Да» моей бабушки решило все дело. Вот в этом новом перлоновом прикиде я и отправлюсь, ну, туда, на встречу с Бизальцки.
Поезд еле тащился, как бывало всегда в выходные дни, и это майское воскресенье не оказалось исключением. Но все равно без пятнадцати семь, опередив Бизальцки, я была уже на вокзале в Б.
Солнце светило, но пока еще не очень пригревало. Запахи коровника и свежей земли, долетавшие с полей, перемешивались с теми, которые струились у меня из-под мышки: мыло «Любимое» и свежий пот. Я заглянула в вырез своего платья и решила посмотреть, как у меня бьется сердце; оно билось сильно, но ровно, и хотя я уже тогда считала, что это биение целиком зависит только от моего дыхания — даже если я дышу совсем не глубоко, — я стала смотреть, как от биения сердца ритмично приподнимается и опадает моя левая грудь. Свое сердце я воспринимала как сильное, похожее на хищную раковину, маленькое и, в общем, механическое нечто, которое способно жить только внутри меня и в то же время ведет совершенно самостоятельную жизнь.
Какая-то низкорослая тетка в спешке толкнула меня плечом, я подняла, наконец, глаза и оглянулась. Там, сзади, посреди зала ожидания, стоял Бизальцки и ждал, когда я к нему подойду.
На голове у него была кепка из мягкой кожи, козырек был свернут набок и свисал над правым ухом, из-под шерстяной куртки без пуговиц торчал мятый ворот неглаженой светло-желтой рубахи, которая была расстегнута до середины груди, и под ней виднелось что-то похожее на мех. В первый момент мне показалось, что Бизальцки притащил с собой какое-то животное — морскую свинку или черного котенка — и засунул под рубашку, прямо на голую грудь, но это были просто густые волосы.
Остальная одежда Бизальцки выглядела так, как я и ожидала: внизу, под бриджами в коричневую и бежевую клетку, сшитыми на английский лад, которые правильнее было бы назвать панталонами, виднелись защитного цвета гольфы, обтягивавшие его мощные икры, а на ногах были сандалеты из грубой кожи. Грудь крест-накрест пересекали два ремня; на одном, более коротком, висел полевой бинокль, на длинном — алюминиевая ботанизирка, напоминавшая солдатский котелок или же посуду из фабричной столовой, да и брякала она точно так же, когда Бизальцки, наконец, сделал несколько шагов мне навстречу.
Он остановился прямо передо мной и, прижав локоть правой руки к телу, выбросил вперед ладонь для приветствия, и лопаточка толстых пальцев, напоминавшая тесно спрессованные сосиски в вакуумной упаковке, оказалась ровно на уровне моей груди.
В ответ я протянула свою руку, схватила ладонь Бизальцки — довольно неловко схватила, потому что места было маловато, — и пожала ее, что для него было, похоже, полной неожиданностью, так как его рука ответила на мое рукопожатие только тогда, когда я уже отдернула свою.