К счастью, на лестнице я никого не встретила. Уже давно шел урок, уже по крайней мере минут пятнадцать, и, хотя это был мой любимый предмет, с этими ящиками в руках обратно в класс я зайти не могла.
Новый молодой учитель биологии обязательно захочет узнать, почему я опоздала, мне придется сказать, что хулиганы из десятого «А» прислали мне кучу записочек с идиотскими рисунками, на следующей же перемене они все набросятся на меня и отберут у меня мои сокровища. Кто-нибудь из них, наверняка этот Паске с загипсованной рукой, точно уронит ящики на пол — ну, один-то точно уронит, — другой, скорей всего Тоби Засоня, наступит на ящик стоптанным резиновым каблуком своего рабочего сапога с подошвой в тридцать пять сантиметров, из которого он давно уже вырос, и тогда по крайней мере с десяток жуков, разумеется самых красивых, наверняка придется выбросить.
Я собиралась пойти к своему каштану, расположиться там со всеми удобствами, закинуть в желудок «американку», спокойно подумать. Но как только кованые чугунные ворота школы захлопнулись у меня за спиной, откуда ни возьмись хлынул дождь, торпедируя меня миллиардами тяжелых капель. Скрестив голые руки, я изо всех сил прижала ящики к животу, наклонилась вперед, чтобы хоть как-то прикрыть их, и, по щиколотку утопая в пузырчатых лужах, со всех ног помчалась домой.
Запыхавшись и вконец выбившись из сил, я сгрузила наконец ящики, и вправду почти сухие, перед нашей дверью, нащупала шнурок на шее и теплый, пригревшийся на груди ключ, радуясь, что чудом до сих пор не потеряла его.
Впервые в жизни меня надолго оставили одну. Мама уехала в командировку, папа гостил у своей мамы, а бабушка с этого утра была в больнице, где ей из-за диабета ампутировали большой палец на левой ноге.
Я с нетерпением ждала этой свободной жизни в полном одиночестве, я предвкушала, как часами буду сидеть в ванне или смотреть телевизор, придумывала, что я буду делать и кого приглашу в гости, но оказалось, что никакой свободы я не ощущаю, — наоборот, я одинокая, брошенная, голодная и мокрая.
Я расстегнула промокшее насквозь платье, стянула его с себя и бросила на пол вместе с трусами, встала перед зеркалом в прихожей, стала рассматривать свое тело, вылепленное словно из одного куска сыра, очень белое, с голубыми прожилками, с гусиной кожей на руках; потом надела длинную старую ночную рубашку, которую моя бабушка сшила когда-то для своей дочери (но дочь с того времени, когда забеременела мной, влезть в нее больше не могла), принесла с кухни холодный чай и кусок булки с толстым до отвращения куском колбасы, который оставила мне бабушка вместе с подробной инструкцией, как мне себя вести и что делать, завернулась в одеяло, забралась на диван и безразлично уставилась в окно; так и сидела, пока не пришла ночь — мой единственный гость в этот день.
Я проснулась от множества загоревшихся за окном фонарей, как ежик от лунного света. Съела булку с колбасой, выпила чай, который отдавал сеном, притащила ящики с жуками, тома Брема и попыталась, вчитываясь в книги и разглядывая препараты, отогнать от себя всякие мысли о мертвом Бизальцки и о моей больной бабушке — и все равно все глубже погружалась в бездонную дыру черной печали.
Мой рассеянный взгляд случайно наткнулся на проигрыватель: там по-прежнему была пластинка «Мадам Баттерфляй», — наверное, с тех пор как бабушка слушала ее в последний раз, ее так никто в конверт и не убирал. Я поняла, что не хочу сейчас слушать эту музыку, и вообще никаких звуков не хочу, но стала представлять себе бабушку — как она сидит, слушает арии, подпевая, и угощается из маленькой польской стопочки под названием «келишек» своим яичным ликером, в котором «отсутствие сахара гарантировано». Синий кобальтовый стаканчик приветливо сиял с полки серванта, но сам ликер бабушка обычно припрятывала подальше, от самой себя, «чтобы дожил до Пасхи», как она иногда приговаривала.
В результате почти часовых поисков я обнаружила три бутылки: две початые бутылки с яичным ликером — одну за швейной машинкой, другую на бельевой полке в платяном шкафу — и еще одну, на три четверти выпитую бутылку коньяка, в куче неглаженого белья. Вполне вероятно, что у бабушки были и другие тайники, пусть они останутся на потом, можно и завтра поискать, а пока я решила, что целого литра спиртного двух сортов на первое время более чем достаточно.
Не подозревая, что опьяняющее действие напитка от этого только удвоится, я добавила в яичный ликер — просто для того чтобы проще было его выпить — несколько ложек свекольного сиропа и еще — лимонного аромата, просто так, забавы ради, и выпила все это, не желая осквернять бабушкин «келишек», из сувенирного бокала для шампанского, украшенного изображением брокенской ведьмы, который я подарила бабушке два года назад.
После второго коктейля, подобно пузырю болотного газа, из давно пораженной тленом забвения трясины моего школьного образования всплыла седьмая строфа оды Шиллера «К радости»: «Радость льется по бокалам,/ Золотая кровь лозы / Дарит радость каннибалам, / Робким силу в час грозы. / Братья, встаньте, пусть, играя, / Брызжет пена выше звезд! / Выше, чаша круговая! / Духу света этот тост!»[4] — громко пела я, выделяя каждое слово, и мне показалось, что эти слова такие классные, такие крутые, даже если ты уже прекрасно знаешь, что «чаша круговая» — это просто-напросто посудина с вином.
В конце концов, выпив еще два или три бокала, я напилась окончательно. Я перестала петь, потому что не могла больше слышать свой голос, но и о Бизальцки, а также о том, что бабушка, которой уже наверняка сделали операцию, напрасно ждала меня в больнице, я больше не думала, а думала о себе, о своем никчемном, безнадежном, ужасном одиночестве, и еще — о своем молодом, красивом учителе биологии, которого я сегодня по собственной воле не видела из-за этих идиотских, смертельно скучных, гнусных жуков.
Именно в этот момент, среди унылых пьяных раздумий, меня осенило, и я придумала то, что на протяжении следующих четырех с половиной дней казалось мне грандиозной идеей.
Все тоскливые мысли моментально испарились, я вскочила, отыскала отвертку, перочинный ножик, мамин пинцет для удаления волос, суперклей «Дуозан-рапид», барсучью кисточку, растворитель и шесть тюбиков художественных красок, и принялась за дело.
С величайшей осторожностью — в той мере в какой это позволяло мне мое состояние, — я тоненькой отверткой, шильцем, как именовал ее сведущий в электротехнике отец, вскрыла крышки ящиков, извлекла трупики жуков вместе с булавками и крохотными, мелко исписанными этикетками, подсунутыми им под пузо, вырвав их из пробкового дна, обклеенного зеленым бильярдным сукном, и стала складывать их на небольшом журнальном столике, который я специально придвинула поближе. Вскоре этот столик стал напоминать сухой док ремонтной верфи, где горой были свалены катера без такелажа и со стеклянными шариками на покривившихся мачтах, а я стала выдумывать новые модели, но, прежде чем расчленить их на части, из которых можно создавать новые комбинации, я на всякий случай стала карандашом делать эскизы.
Мои творения должны были выглядеть необычно, завлекательно и в высшей степени интересно, но ни в коем случае не напоминать грубый монтаж, — лучше всего, если это будут не отмеченные до сих пор вариации уже известного, возникшие при загадочных, до сих пор неведомых науке обстоятельствах, мутации известных в принципе видов.
…А потом я собиралась, придерживая кончиками пальцев ящичек с наиболее удачными моделями, словно величайшую драгоценность, подкараулить за дверью в конце урока моего учителя биологии. Естественно, я не идиотка и не буду утверждать, что сама поймала этих жуков и препарировала их. Нет, я стыдливо опущу глаза перед этим человеком, который от возбуждения обхватит меня за плечи, и прошепчу что-нибудь вроде: «Это тайна, ничего не знаю, можно я просто вручу вам это», потом нежно склоню голову набок и легкими стопами удалюсь. «Нет, вы не имеете права уйти вот так просто. Вы вообще представляете себе, вы, кроткое, доверчивое дитя, какое значение имеет все это для науки?!» — воскликнет мой обычно столь уравновешенный учитель и попытается удержать меня, во всяком случае — одной рукой, потому что другой он будет прижимать к сердцу драгоценных жуков. Но я не пророню больше ни слова, я еще всего только раз взгляну на него, откинув назад волосы, взгляну серьезным, непостижимым взглядом.