Выбрать главу
Флеминг

Друзья Флеминга одобрили его женитьбу. Бен Мэй писал из Америки: «У доктора Вурека есть характер – то есть мужество, искренность и доброта. Она обладает большим умом и знаниями».

Вурека преклонялась перед Флемингом еще задолго до того, как вышла за него замуж. Совместная жизнь укрепила и усилила ее восхищение им. Он был человечным, человечным в высшем смысле этого слова. Он собственноручно переписал поэму Киплинга «Если», и мало к кому так подходила каждая строчка этих стихов, как к нему. Кто лучше него умел «после Поражения торжествовать Победу и одинаково принимать этих двух лгунов». С радостным удивлением и в то же время с искренним бесстрастием он принимал почести, внезапно затопившие его простую жизнь. На вершине всемирной славы раскрылись все его душевные качества, он оставался все таким же скромным, все таким же застенчивым.

Он не мог, не умел выражать свои сокровенные чувства, и это был единственный его недостаток. Вначале его жена от этого страдала. Но как-то неожиданно вырвавшиеся у нее нежные слова застали Флеминга врасплох, и его просиявшее лицо выдало беспредельную радость – словно глубинные воды пробились сквозь льдины на поверхность. В те редкие минуты, когда черты лица Флеминга теряли свою обычную невозмутимость, они отражали чувства столь искренние и сильные, что это служило ей вознаграждением за тревожившую ее молчаливость и сдержанность мужа. Он не напрасно называл ее «чародейкой, достигающей невозможного»; она действительно добилась невозможного. Ей удалось пробить ледяную корку и, наконец, побороть злой рок, по воле которого этот привязчивый и отзывчивый человек всю жизнь не мог показать себя таким, каким он был.

Шестнадцатого апреля они вместе вылетели на Кубу. На аэродроме в Гаване их встречали официальные лица и среди них молодая девушка Маргарита Тамарго; она была раньше стипендиаткой Британского Совета в Институте Райта – Флеминга. На Кубе она служила Флемингам гидом и переводчицей, взяв на себя ту роль, которую играла Амалия в Греции. Очень непосредственная, восторженная, властная, но вместе с тем необычайной доброты девушка, она всеми командовала, и все ее любили.

В Сент-Мэри она была рьяной поклонницей Флеминга. Как-то она ужинала у доктора Вурека в обществе нескольких институтских друзей. Будущая леди Флеминг рассказала, что переводит на французский язык одну из лекций Флеминга. Маргарита Тамарго молитвенно сложила руки и восторженно воскликнула: «Ах, если бы он захотел дать мне что-нибудь перевести на испанский!.. Я сделаю для него все что угодно, все что угодно до полуночи!..» Над этим ее «все что угодно до полуночи» немало смеялись.

Маргарита Тамарго радовалась счастью своих друзей, она окружила их вниманием и любовью. Посольство Великобритании на Кубе сняло для них номера в «Каунтри клаб», рядом с площадкой для гольфа, потому что эта гостиница больше остальных в Гаване напоминала английскую. Сэр Александр, безропотно подчинявшийся всем решениям властей, остался бы в «Каунтри клаб», хотя она находилась далеко от моря и здесь было нестерпимо жарко. Но леди Флеминг с Маргаритой немедленно сговорились сделать все, чтоб съехать из этой гостиницы. За два часа они побывали в трех гостиницах и достали комнату с великолепным видом на океан, приведя в смятение посольство, которое не знало, где находится Флеминг. Почта, цветы и сановники переправлялись из гостиницы в гостиницу. Флеминга удивляла, пугала, но в то же время забавляла смелость восторженной Маргариты и деятельной Амалии. Он возмущался их пренебрежительным отношением к официальным распоряжениям и наслаждался атмосферой юности и веселья, гораздо больше подходившей ему, чем та, в которой обычно живут люди его возраста.

Поездка на Кубу прошла с огромным успехом. Он прочел несколько великолепных лекций в университете, часто импровизируя и рассказывая не только о том, что он уже сделал, но и о том, что собирался сделать, о своих исследованиях, которые, он надеялся, доведут до конца другие ученые. Студенты были покорены его простотой. Он знакомил их с технологией лабораторной работы, дружески отвечал на все их вопросы. Флеминг осмотрел больницы и одно из священных мест бактериологов – шалаш, где поселились Уолтер Рид и Финли, чтобы подвергнуться укусам комаров и таким образом изучить желтую лихорадку.

«В нем не было тщеславия, – вспоминает Маргарита Тамарго, – но что-то, чему я не могу подобрать названия. Его радовало все, что для него делали, что ему говорили, почести, которыми его окружали. И особенно он ценил любовь, которая светилась в глазах его почитателей. Как-то мы пошли в „Тропикана“ (ночной кабачок), и он вел себя как мальчишка... Ему стало очень неловко, когда его узнали и присутствующие ему зааплодировали.

К концу своего пребывания на Кубе Флеминги провели три дня в Верадеро, на вилле Альберто Санчи дель Монте – дяди и тети Маргариты. Флеминг там плавал, нырял, удил рыбу. Ему подарили большую соломенную шляпу и guayabera – рубашку, которую носят кубинцы. Он осмотрел сталагмитовые и сталактитовые пещеры, где он, как когда-то в индийском храме, решил одним духом взбежать по длинной лестнице, и его с трудом удалось удержать. Ему хотелось доказать, что его молодые спутницы выдохнутся раньше него. Он выглядел таким счастливым, что Маргарита Тамарго предложила ему продлить их пребывание в стране. «Но, Маргарита, я же должен зарабатывать себе на жизнь», – возразил Флеминг. Это была правда.

Тридцатого апреля Флеминги отбыли в Нью-Йорк, захватив с собой ящик с сигарами, который им подарили. Флеминг всегда курил только сигареты, но он ничего не выбрасывал и, получив такие великолепные сигары, выкурил их.

В Соединенных Штатах, как и всюду, расписание его поездки было изнуряющим. Лекции, выступления по радио, по телевидению, интервью. Вот, например, один из его дней: утром он выехал на машине из Дьюлута, прибыл в Сен-Пол, где был устроен обед с большим количеством приглашенных; сразу же после обеда выехал в Рочестр, чтобы повидаться со своим другом Кейтом (тем самым, с которым он работал в Булони), осмотрел клинику Майо, где велись долгие научные беседы, ужинал у Кейтов и ночью вернулся в Сен-Пол. Леди Флеминг падала от усталости, он же выглядел таким бодрым, словно все это время просидел в кресле.

Ему было очень приятно познакомить американских друзей и, в частности, профессора Гарвардского университета Роджера Ли со своей молодой женой. «Время от времени, – пишет Роджер Ли, – Алек садился, вздыхал и объяснял, что он не кабинетный ученый и не путешественник, а создан для лабораторной работы и мечтает поскорее вернуться к своим культурам. Я никогда не мог понять, как он согласился на такое существование, состоявшее из сплошных поездок и речей. Он был очень любезным человеком, и все его любили. Я переписывался с ним в течение многих лет, но почти все его письма были очень краткими... Он становился многословнее, когда писал об Амалии».

Чем больше Амалия его узнавала, тем больше она восхищалась его поразительной трудоспособностью, его обходительностью и прекрасным характером. Он никогда не жаловался. Часто, чтобы уговорить его приехать, ему обещали три дня отдыха, во время которых он сможет удить рыбу в красивейшем озере. И хотя его горький опыт мог бы научить его, что подобные обещания никогда не сдерживаются, он каждый раз верил. Но лишь только он приезжал отдыхать, как его просили прочитать десяток лекций (это ведь будет так полезно для студентов), побывать в нескольких клиниках (больные будут так рады) и выступить по радио. Из любезности и «чтобы доставить удовольствие» он соглашался на все, и у него не оставалось ни одной свободной минуты.

Во время поездки в Америку Амалия, находясь все время рядом с ним, обнаружила, что за границей он менее застенчив, чем обычно. В Англии его чрезмерная сдержанность, казалось, была вызвана опасением встретить неблагожелательную реакцию у окружающих. Прекрасная улыбка, которую она заметила в тот день, когда познакомилась с ним, это единственное окно в его скрытый внутренний мир, теперь почти не сходила с его лица.

Его чудесное настроение редко омрачалось. Но некоторые вещи все же его возмущали. Он был беспредельно скромен, но не переносил, когда к нему проявляли неуважение, даже если это получалось непреднамеренно. В таких случаях он ничего не говорил, слегка краснел, взгляд его становился ледяным и выражал глубокое и беспощадное презрение.