мамин бывший жених Женюра, как звали его мама и бабушка по старой памяти, уносящей в светлые просторы начала жизни, когда мамины перспективы по части удачного замужества и раскрытия художественного дарования виделись бабушке безграничными, — крупный ученый (по бабушкиному определению) в области неорганической химии, бывший доцент кафедры заочного института, после — персональный пенсионер, ныне — как все;
мамин бывший муж Мих-Мих, которого все единодушно не любили, но так и не смогли отлучить от дома, и он исправно приходил, кажется для того только, чтобы портить всем настроение пошлыми анекдотами и бесконечными претензиями: вино не охладили, мясо пересолили, кулебяка подгорела и яблони надо вырубить, у него, видите ли, на их цветение аллергия, поднимается холестерин в крови (почему холестерин, спрашивается?), и в глазах что-то вспыхивает, будто лампочка перегорает;
бывший сосед по коммуналке во 2-м Крестовском переулке, когда мама была еще школьницей, а бабушка вдовствующей гордой красавицей — Армен, дядюшка Армик, добрый, мудрый, заботливый: «Никогда не надо плакать, все будет хорошо, я тебе говорю, мне веришь?» — спрашивал он с гордым кавказским акцентом, но он мог бы не задавать этот риторический вопрос: мама и бабушка ему верили безоговорочно — и потому что всегда хотели верить в лучшее, которое, конечно, впереди, и потому что Армен-Армик мог все: починить, перешить, построить, достать, полечить и утешить в трудную минуту — ну, решительно все, без него бы им не выжить, и он всегда был рядом.
Такая вот компания собиралась в райском саду ежегодно в день рождения мамы 15 мая, много лет уже без мамы, а в прошлом году и без бабушки. Впервые без бабушки.
Соня зачем-то решила показать гостям мамины панно, первым достала самое любимое — цветущие в райском саду яблони, но, Боже милостивый, зачем она это сделала: панно, на котором гладью был вышит рисунок, расползлось от времени, торчали обрывки ниток, клочки ткани. Не райский сад — отрепье, рвань. Она завыла как раненая волчица, мир рушился — нет мамы, нет бабушки, нет солнечных панно. И райского сада тоже нет. Медленно, черной тенью наползла огромная беспросветная туча, исчезли небо и солнце, утонули во мраке цветущие яблони — весь райский сад растворился в кромешной тьме безнадежности. От безмятежности до безнадежности оказался шаг, всего лишь шаг.
Тогда впервые шевельнулась в голове опухоль, о которой еще не знала, потемнело в глазах, ноги отяжелели, и Соню неожиданно вырвало на старый бабушкин гобелен конца позапрошлого века — семейная реликвия, имитирующая итальянские шпалеры с изображением батальных сцен. Прислонившись лбом к шпалере, упершись затуманенным взглядом в чей-то висок, пронзенный копьем, она то ли увидела, то ли вспомнила тугие капли крови, падающие на пожухшую траву, истоптанную множеством копыт, измятую застывшими в неестественных позах телами убитых. Шпалера стала последним убежищем, вцепившись в нее взглядом, как утопающий в обломок шлюпки, она балансировала на краю светотени, манящей, пугающей, но неизбежной.
Что это? — с нарастающим ужасом подумала Соня и приготовилась прыгнуть, оттолкнувшись от стены, от лошадиного крупа, от чьего-то оттопыренного уха и разверстого в диком вопле рта.
Что это?
Дядюшка Армик поспел вовремя, и вот уже она ничего не помнит про кровавое рубище, черную тучу и обволакивающую паутину светотени, и они показывают гостям мамины грамоты, и Соня, стараясь подражать бабушкиной интонации, громко с выражением читает: «Награждается за 1-е место…»
Реакция, правда, была вялая, невыразительная. Всхлипнули разок-другой Майя Суровна и Зинуша Залмовна, одна прерывисто вскрикнула «ах!», другая скорбно пропела «оох!». И больше — ни звука. Женюра, которого после смерти бабушки больше никто не называл Женюрой, явно был не в своей тарелке, невпопад выступал с политическими декларациями — против нового правительства Кириенко и одновременно против американского империализма, тосковал о советских временах — квартальных премиях, выслуге лет, персональной пенсии, ратовал за свободу слова и цензуру на TV — одним словом, полный «амушел-капушел», как говорил в таких случаях, когда все запутывали-перепутывали, давно уже упокоившийся дедушка Арон, первый муж бабушки, до самого отъезда в Израиль тоже бывший членом нашей семьи с нетрадиционной ориентацией. Соня вспомнила, как бабушку всегда вводила в краску эта двусмысленная и откровенная шутка — лицо и шея багровели красными пятнами, будто ее крапивой отстегали.