Верно, подумал Генри, но большинство мужчин подобного рода психологический реализм только отпугнул бы.
Я опускаюсь на колени, – сказал Генри. – Стягиваю с тебя брюки и кальсоны.
– Что?
– Трусы. – «Кальсоны» – так говорят в Австралии, а не в Америке, он перепутал.
– Да! Я чувствую голой задницей холодный камень. Чувствую твое дыхание на моем члене.
– Это еще не все, малыш. Я не могу остановиться. Открываю рот, облизываю головку языком. Беру его. Беру его весь.
– О, да. Я чувствую волоски у тебя под нижней губой. Боже, а ты умеешь работать языком!
– Ммм, – промычал Генри и постарался издать более насыщенный звук, будто рот забит до отказа: – Ммммм! – Так оно правдоподобнее.
– А твой член? – спохватился Дойл. – Что ты делаешь с ним?
– Я вытащил его. Глажу. – Чистая правда. Генри распахнул халат, откинулся на теплой постели в ярко освещенной комнате, опустился на колени на сырой кладбищенской земле с чужим пенисом во рту. До чего же эластичен и вместителен наш ум!
– Я поднял ногу, – сказал драматург, – и глажу твой член и яйца.
– Какая на тебе обувь? – спросил Генри.
– Мокасины.
– Нет. Туфли к костюму. С маленькими дырочками для шнурков. Как там они называются? «Инспектора». Хочу ощутить смазанные ваксой шнурки на своих яйцах.
Дойл заколебался. Генри испугался, что драматург станет спорить, но тот уступил:
– Ладно, «инспектора».
– Я просовываю свободную руку тебе под куртку, под рубашку, – продолжал Генри. – Пощипываю сосок.
– О, да! Я обеими руками сжимаю твою голову. Обвожу большим пальцем мочку правого уха. Волосы у тебя коротко подстрижены, пахнут «Олд Спайсом». Ты предпочитаешь «Олд Спайс», потому что им пользовался твой отец. Твой отец умер.
– Угу. – От такого разговора член не встанет. Генри поспешил вернуться к первоосновам: – Твои яйца твердеют. Ты вот-вот взорвешься.
– Да! Да! Я готов. А ты?
– Еще немного, малыш. Сейчас.
Мгновение они помолчали, только вздыхали и мычали в трубку. Вдруг Калеб торопливо заговорил:
– Теперь я прижимаюсь к тебе сзади, мы оба голые, на берегу моря, мой член вонзился в твою задницу, я сжимаю твой член рукой!
– Да, да, бэби! Давай! – подхватил Генри, стараясь не удивляться внезапной смене декораций.
– Я подожду, пока ты кончишь, а когда твоя задница сожмет мой член…
Генри испустил стон, якобы кончая, а на самом деле лишь для того, чтобы поощрить партнера. Ничто так не способствует оргазму, как любовный стон.
– Ах! – вскрикнул драматург. – Да, Тоби, да! Ах! А-а!
Просто замечательно – слушать, как партнер кончает, но и это не помогло Генри. Чересчур обкурился. Изогнув спину, он пробормотал:
– Глубже, бэби! Боже! Давай, давай! – но даже талант актера не мог преодолеть разрыв между разумом и телом. Тем не менее, он покорно внес свою лепту стонов и воплей – в такие моменты у любого иссякнут слова – пока не наступила тишина, нарушаемая лишь частыми вздохами.
– Спасибо! – прошептал Генри. – Спасибо тебе.
Он посмотрел на свой член – тугой, упрямый, неподвижный. И все же он получил некоторое удовлетворение, завел публику.
Растрясли косточки твоему Тоби!
– Тоби? – с тревогой переспросил Калеб.
– Ты назвал меня Тоби, верно? – Пустое, не стоит вдаваться в подробности, подумал Генри. После оргазма мужчина бывает нервным и непредсказуемым, пусть он и лежит в постели на другом конце города.
На другом конце трубки вздохи сменились сдержанным дыханием, похоже, драматург чем-то недоволен.
– Спасибо, – повторил Генри. – Это было замечательно. Хочешь как-нибудь повторить?
– Нет. Извини. Ты славный малый, но – нет. Таковы мои правила. Один раз – и точка.
– Что ж. У тебя есть мой телефон, на случай, если передумаешь. – Не удержавшись, Генри добавил: – У тебя богатое воображение. Мог бы пьесы писать.
– Спокойной ночи.
– Сладких снов, – пожелал Генри.
Щелчок в трубке.
Так это – брат бэтвумен? Как интересно!
Генри лежал в постели, гадая, почему его так возбудило это открытие. Мир полон тайн, и чужие секреты всегда кажутся интереснее собственных.
Запахнув халат и завязав пояс, Генри вернулся в гостиную. Что-то он тут такое видел. Ага, вот оно: на стопке из дюжины книг лежала пьеса Калеба Дойла, не «Венера в мехах», а та, новая, «Теория хаоса». Джесси забыла, наверное.
Сигнальный экземпляр в лиловом переплете без портрета автора. Раскрыв книгу, Генри прочел посвящение, не Тоби, а Бену: «Бену, мудрому и доброму человеку. Люблю и помню. 1952–1995».
Мертв – вот уже шесть лет. Для актеров это целый век. Для сценаристов, может быть, не так долго. Хорошо хоть, сегодня на кладбище Дойл трахал не привидение.