И он ущипнул мое ухо с жестокой игривостью.
- Еще нет, сэр, - ответил я, скорчившись от боли.
- Еще нет? А? - повторил мистер Крикл. - Ну, так скоро узнаете.
- Скоро узнаете! - повторил человек с деревяшкой. Позднее я выяснил, что, обладая громким голосом, он был посредником между мистером Криклом и учениками.
Я очень испугался и сказал, что, с его разрешения, надеюсь на это. При этих словах я чувствовал, как пылает мое ухо - очень уж сильно он стиснул его.
- Я вам скажу, каков я! - засипел он, выпуская, наконец, мое ухо, и напоследок крутнул его так, что слезы показались у меня на глазах. - Я зверь!
- Зверь! - повторил человек с деревяшкой.
- Когда я говорю, что сделаю то-то и то-то, я это делаю, - продолжал мистер Крикл, - а когда я говорю, что то-то должно быть сделано, оно будет сделано.
- Должно быть сделано и будет сделано, - повторил человек с деревяшкой.
- У меня характер решительный, - сипел мистер Крикл. - Вот я каков! Я исполняю свой долг... Вот что я делаю! Если моя плоть и кровь, - тут он взглянул на миссис Крикл, - восстают против меня, значит это не моя плоть и кровь! Я отрекаюсь от нее! Этот парень приходил еще сюда? - обратился он к человеку с деревяшкой.
- Нет, - ответил тот.
- Нет! - повторил мистер Крикл. - Он знает, что делает. Он знает меня. Пусть носа сюда не показывает. Я говорю: пусть носа сюда не показывает! Тут мистер Крикл ударил кулаком по столу и посмотрел на миссис Крикл. Потому что он меня знает. Ну, а теперь и вы также начинаете меня узнавать, мой молодой друг, и можете идти. Уведи его!
Я очень обрадовался этому приказанию, так как миссис и мисс Крикл обе утирали слезы, и мне было так же неловко за них, как и за самого себя. Но у меня была просьба, столь для меня важная, что я не удержался, удивляясь сам своей храбрости.
- Сэр, если позволите...
Мистер Крикл засипел: "Что такое?" - и воззрился на меня так, будто хотел испепелить меня своим взглядом.
- Если позволите, сэр... - я запнулся. - Если бы можно было... я очень раскаиваюсь, сэр, что я это сделал... снять эту надпись прежде, чем ученики вернутся...
Не знаю, всерьез или только для того, чтобы попугать меня, но мистер Крикл рванулся с кресла, а я стремительно ретировался, не дожидаясь человека с деревяшкой, и без остановки мчался до моей спальни, где, убедившись в том, что погони нет, улегся в постель - ибо пора было ложиться спать - и часа два дрожал.
Наутро вернулся мистер Шарп. Мистер Шарп был старший учитель, начальник мистера Мелла. Мистер Мелл столовался с учениками, а мистер Шарп обедал и ужинал за столом мистера Крикла. Это был хилый джентльмен с крупным носом, и голова его свисала набок, словно ему трудно было ее носить. Его волнистые волосы красиво блестели, но от первого же мальчика, который появился в школе, я узнал, что это парик (к тому же подержанный, как тот утверждал) и мистер Шарп каждую субботу днем отправляется завивать его.
Мне это сообщил не кто иной, как Томми Трэдлс. Он вернулся первым. Он представился мне, сообщив, что его имя я могу найти в правом углу ворот над верхним засовом, и на мой вопрос: "Трэдлс?" - ответил: "Он самый", а затем попросил меня дать полный отчет о себе и о моей семье.
Мне повезло, что Трэдлс вернулся первым. Ему так понравился мой плакат, что он избавил меня от неуверенности - скрывать его или показывать, - ибо каждому вновь прибывшему ученику немедленно представлял меня так:
- Погляди-ка! Вот так умора!
К счастью, большинство учеников возвращались в весьма плохом расположении духа и, вопреки моим ожиданиям, не склонны были чрезмерно потешаться надо мной. Правда, некоторые плясали вокруг меня наподобие диких индейцев, а большинство поддались искушению и стали забавляться, словно я был настоящей собакой, - они ласкали и поглаживали меня, чтобы я их не укусил, командовали: "Куш, сэр!" - и называли меня "дворняга". Разумеется, мне было стыдно, и я всплакнул, но, в общем, все обошлось куда лучше, чем я ожидал.
Однако меня сочли формально принятым только после приезда Стирфорта. К этому ученику, слывшему многоученым, к этому мальчику, бывшему лет на шесть старше меня и очень красивому, меня привели, словно к судье. Он допросил меня под навесом на площадке для игр, почему я подвергся такому наказанию, и объявил, что подобное обхождение со мной - "стыд и срам", чем завоевал навсегда мою преданность.
- Сколько у тебя денег, Копперфилд? - спросил он, шагая рядом со мной после того, как вынес свой приговор по моему делу.
Я отвечал, что у меня семь шиллингов.
- Тебе бы лучше дать их мне на сохранение, - сказал он. - Конечно, если хочешь. Если не хочешь, не давай.
Я поспешил принять это дружеское предложение и, достав кошелек Пегготи, высыпал содержимое ему на ладонь.
- Ты ничего не собираешься теперь тратить? - спросил он.
- О нет, благодарю вас, - ответил я.
- Но если захочешь, это очень легко... Скажи только слово.
- Нет, благодарю вас, сэр, - повторил я.
- Может быть, ты хочешь на один-два шиллинга купить бутылочку черносмородиновой наливки? Мы попивали бы ее в спальне. Оказывается, мы с тобой в одной спальне.
По правде говоря, эта мысль раньше не приходила мне в голову, но я сказал: "Да, мне бы хотелось".
- Прекрасно! - произнес Стирфорт. - А не хотелось бы тебе купить миндальных пирожных, скажем, на шиллинг?
Я сказал, что и против этого не возражаю.
- Затем бисквитов на шиллинг и еще на шиллинг фруктов? - продолжал Стирфорт. - Э? Да ты собираешься кутнуть, Копперфилд!
Я улыбнулся, потому что улыбался он, но все же я был чуть-чуть встревожен.
- Отлично! - воскликнул Стирфорт. - Постараемся, чтобы денег хватило. Я сделаю для тебя все, что в моих силах. Я могу выходить, когда мне вздумается, и пронесу покупки тайком.
С этими словами он положил деньги в карман и любезно попросил меня не беспокоиться; он позаботится о том, чтобы все обошлось благополучно.
Он сдержал слово, если только можно было считать, что все обошлось благополучно, ибо в глубине души я чувствовал, что все далеко не благополучно, и опасался, что две полукроны моей матери истрачены зря, хотя я и сохранил бумажку, в которую они были завернуты. Драгоценное сбережение!.. Когда мы поднялись вечером в дортуар, Стирфорт показал мне покупки, на которые ушли все мои семь шиллингов, и, раскладывая их при свете луны на моей кровати, сказал: