Это я теперь сидела, я теперь сидела одна с кровавыми глазами, пришла моя очередь сидеть на этом диванчике с норочкой. Значит, дочь теперь сюда переедет, и мне тут места не останется и никакой надежды. Дочь моя займет большую комнату, Тимошу отправит с кроваткой ко мне, так. И на кухне будет праздновать одиночество, как всегда я ночами. Мне нет тут места! Я выхожу с абсолютно сухими глазами:
— Алена, можно поговорить? Ты способна меня выслушать?
Как ни в чем не бывало:
— Погоди, мама.
Мама! Кольнуло в сердце.
— Видишь, распаковываемся. Покорми старших, а?
— Так ты что, ввалилась жить? А?
— Тимоша, надо покормить Катьку. Ты можешь? А баба, видишь, не дает вам есть.
— Могу! — выпаливает Тимоша, взял эту толстую Катю за руку и заботливо повел в кухню мимо меня, как мимо столба. Мимо меня протопала эта пара, не замечая меня, только Катя сказала: «Уля?»
— Куда, там пусто!!! Пусто!
— Мамуля, — сказал Тимоша, — у нас есть два куска хлеба с маслом и конфетки, я могу поставить чайник.
— Куда, обваришься и обваришь ребенка, — закричала я, — Алена, последи, я ухожу срочно.
— Уходишь, — тускло говорит Алена.
Явно сама хотела куда-то уйти, оставив на меня всю свору.
— Ухожу, ибо: сегодня, — говорю я торжественно, — я забираю мать из больницы. Твою бабку.
— Бабушку? — бесцветно повторяет Алена с застывшим видом. — Зачем еще?
— Зачем? Вот вопрос так вопрос!
— Почему сегодня? Мама! — наконец говорит она. — Брось свои штуки! Тут трое детей!
— Да, да. Или ее сегодня через час отправляют в интернат для психохроников. Навеки.
— Ну и что, — говорит она.
— Что! Кто к ней туда будет ездить? Кто будет ее кормить? Ее там прибьют табуреткой, и всё.
— Ты будешь ездить, ты будешь кормить, как все эти годы кормила. Ты же ходила к ней? — язвительно намекает на что-то Алена. — Или нет, я что-то не понимаю. С чего вдруг такой переполох? Ты же получаешь ее пенсию? А? Ну и будешь к ней ходить.
— Это где-то три часа на электричке.
— Ничего. К своей матери поездишь. Или не поездишь. Пенсию-то ее ты аккуратно будешь получать?
— Не буду получать. У интернатных пенсию отбирают, ты что.
— Ах вот как, так бы и сказала, что тебе жалко денег, и мы будем из-за этого опять выносить ваши взаимные скандалы. Все детство прошло в криках, все самые лучшие времена. Кривая семья.
Я, с сухими глазами:
— Вот для того, чтобы у тебя была прямая семья, чтобы тебе не мешать, бабушка и оказалась там.
— Слышала эти басни много лет.
— Чтобы спасти твою семью, я ее убрала с твоего пути, а оказалось, для спокойствия Шуры, чтобы он тебя начал терпеть. Но не вытерпел!!! Никто!!!
Глаза ее наливаются слезами, все-таки что-то человеческое в ней еще осталось, со странным удовлетворением замечаю я, какое-то осталось у нее чувство стыда, неловкости за свой разврат.
— Мамуля, не плачь! — Тима откуда-то очутился рядом с ней.
— Сынок, ты где оставил Катю? Ее нельзя оставлять на кухне, живо вывернет на себя кастрюлю.
Я говорю:
— И еще Андрея-то нашего жена гонит.
— Так-к…
— Со всеми последствиями. Андрей-то пьет.
(Тут я прилгнула. Когда второй раз Андрей ворвался ко мне с криком, что его убивают, и я открыла дверь на эту провокацию, действительно за ним стояли те трое, держа по одной руке в карманах, а Тима плясал за моей спиной, сгорая от любопытства. Выяснилось, что тут долг восемьсот рублей. Я извинилась, закрыла перед носом сопровождающих лиц дверь и сказала, что позвоню в милицию. Андрей был бледен, и ему удалось убедить меня, что они убьют не только его, но и Тимошу. Мы все вместе пошли в мою сберкассу и под их взглядами я сняла с книжки все, что там было, оплаканных шестьсот восемнадцать рублей, еще мамина страховка. Взамен Андрей обещал больше никогда меня не беспокоить, устроиться на работу, прекратить пить, лечь в больницу с пятой и прописаться к своей жене. Он плакал на коленях.)