Незнакомец осведомился, куда это так юноша поспешает, и, узнав, что в Навигацкую школу к Леонтию Филипповичу, просиял еще более. Галантно сделал ручкой, показав дорогу по наружной каменной лестнице башни. Оказывается, он сам шел туда.
Знакомство завязалось. По мере того как они поднимались по ступеням, Бяша поведал, что он сын Киприанова, того самого, который библиотекарь на Спасском мосту ("Ах, вот оно что!" - сказал незнакомец и сделался еще любезнее, хотя, казалось бы, любезнее быть уже невозможно), что он сам ученик старика Магницкого. Впрочем, знакомство их было довольно односторонним - когда они поднялись на верхнюю площадку лестницы, где дул отвратительный колючий ветер, незнакомый господин знал о Бяше все, а тот о нем ничего.
- Ну, а знаешь ли, почему сия башня Сухаревой зовется? - спросил его незнакомец, словно на экзамене.
Бяша, увлекаясь, вынул очки из кармашка (да, да, он был близорук, как и отец, и ужасно этого стеснялся!) и обвел рукою расстилавшиеся внизу бревенчатые слободы, заваленные снегом крыши, тысячи морозных дымов в сером декабрьском небе.
- Леонтий Сухарев был полковник стрелецкий, его роты жили здесь. Когда же случилось его царскому величеству злоумышленников ради бежать в Троицкий монастырь, сей Леонтий Сухарев привел к царю свой полк прежде прочих. От сего имени и башня.
- Бежать, говоришь? - переспросил господин, и взгляд его, дотоле сонный и любезный, стал отточенным, как лезвие.
Бяша тотчас понял свою неловкость и спешил поправиться - не бежать, конечно, удалиться, - но чувство какой-то вины неискупимой так и осталось в нем сидеть, словно заноза.
Вольно было новому знакомцу стоять на площадке в богатой шубе и, улыбаясь, похлопывать рукавицами. Бедный Бяша в своем утлом кожушке весь изныл на ледяном ветру, гадая, чего господин сей ждет, зачем не входит в школу. Наконец тот засмеялся и перегнулся через парапет, подзывая поручика. И тут Бяшу осенило: он же просто ждал, когда Бяша догадается открыть перед ним тяжелую с кольцом дверь Сухаревой башни!
В школьной полутьме слышалось, как в классной зале младшие повторяют хором слоги: "Прю, трю, фрю, хрю... Бря, вря, гря, дря, жря..." Магницкий сердился и стучал на них линейкой. Старик заставил их трудиться даже в сочельник, по своей пословице, чтобы зря по торжищам не шатались, грехов лишних не накопляли.
Дождавшись перемены, Бяша выполнил отцовское поручение и мог бы уходить, но задержался в караулке у печки: в Сухаревой башне зимой холод похлеще, чем на улице. Тут его окликнул Преображенский поручик, который прибыл с тем самым улыбчивым господином, и объявил:
- Гвардии майор и кавалер Андрей Иванович Ушаков просит вашего батюшку, библиотекариуса Василья Киприанова, непременно пожаловать на ассамблею, которая состоится на святой. И вас также, - слегка поклонился он оторопевшему Бяше и даже приложил два пальца к треуголке. - Менуэт танцуете? Будут танцы и все прочее, что для младых юношей особливую приятность имеет.
Он подмигнул Бяше и состроил черным усом гримасу. Затем удалился четким шагом в гулкий сумрак башни.
"Ну и ну!" - сказал про себя Бяша и побежал домой.
На улицах между тем все сделалось вдруг по-иному. Люди суетились еще стремительней и бестолковей, какие-то бабы и дети бежали в одну сторону, крича: "Колодников выпускают!" В морозном воздухе поднялся трезвон всех колоколов, хотя для сочельникового боя было еще рано.
Дома ждала его куча новостей.
- Государь выздороветь изволил! - радостно сообщил отец. - Только что в церкви объявляли. Царская милость - колодников освободили, недоимки простили.
Баба Марьяна принесла четверть вина прямо в мастерскую, отец разлил по глиняным кружкам.
- Виват! - закричали все.
- Виват государю нашему Петру Великому, отцу отечества! - громче всех крикнул Бяша, у которого от глотка пенной закружилась голова.
А подмастерье Алеха спешил ему рассказать, что обер-фискал действительно привез указ об ассамблее на святках и уже некоторым закоренелым домоседам и домоседкам якобы успел пригрозить, что под караулом их на танцы доставит.
Святки - это двенадцать дней непрерывных праздников. Тут и Рождество, и колядки, и купание в проруби на Ердань-реке. Тут и Новый год, и огненные потехи, когда каждый двор иллюминирован чадящей плошкой, а в морозное небо взметаются, рассыпаясь, разноцветные ракеты.
Архиереи грозят с амвонов: "Не смейте затевать игрищ, не смейте гаданьями грешить!" Куда там! Тут же, возле церквей, и скачут, и на ходулях ходят, и в бубны бьют: "Трах, трах, тарарах, едет баба на волах!"
Мчится, набившись в розвальни, куча ряженых - в харях, в личинах. Свистят, гогочут, богохульствуют: "В Москве, на доске, па горячем песке!.." А тут еще и ассамблея!
У Киприаповых народ смирный, работящий. Для всяческих дел эти двенадцать дней гульбы - нож острый. Но что поделаешь - отец блюдет все церковные установления. Сам, правда, в ряженых не ездит, но, коль нагрянут родичи или кто-нибудь из торговой братии, Киприанов ужасается, делая вид, что не распознал под козьей мордой кума, а под вывороченным тулупом какого-нибудь начальника из Ратуши.
Наутро постенает, держась за разламывающийся затылок, и будет потом весь праздник кидать взгляды в угол, где на рабочем столе дожидается недоконченная ландкарта Московской губернии...
Второго генваря прибежал с поздравлениями Бяшин друг Максимка Тузов, в просторечии Максюта, сиделец из Суконного ряда. На Максюте новенький немецкий полукафтанчик с зернеными пуговицами, по воротнику расшит канителью. И башмаки у него с пряжками, телятинные, и на буйных кудрях вместо привычного колпака - треуголка с позументом.
- Максюта, огарышек ты мой! - встретила его баба Марьяна, которая жалела парня за неприкаянное сиротство. Окоченел же ты, уши-то, глянь, сизые! Надел бы малахай, валеночки!
Федька-непочетчик загрохотал:
- Да ты погляди лучше, каков он жених! Кровь с молоком! Он небось на кафтан да на треуголку два лета копил. А ты - малахай!
Максюта повернулся к Федьке спиной и увел Бяшу в нижние сени, за штабель кирпича, - секретничать.