Временами Боббо казалось, что Руфь вообще малость того. Не только внешне она не была похожа на всех нормальных людей, она и вела себя не как все — никогда нельзя знать, что она выкинет.
Боббо очень боялся, что после того ужина, когда Мэри приняла Руфь «как подобает», она могла несколько охладеть к нему самому. Хуже нет, когда тебя невольно ассоциируют с людьми несчастными или невезучими. Любовь, успех, жизненная энергия, здоровье, счастье всегда шагают рука об руку, образуя некий замкнутый круг, самодостаточную и самовоспроизводящуюся систему, сбалансированную, однако весьма не надежную. Задень одну спицу в колесе, и весь механизм начнет давать сбой, а то и вовсе заглохнет. Улыбка судьбы с такой легкостью превращается в злую гримасу! Вот сейчас он любит Мэри Фишер, так любит Мэри Фишер, ах как любит Мэри Фишер, и родители пришли к ним в гости, и его жена пустила слезу, и устроила истерику, и вывалила весь ужин на пол, и он не испытывает к ней добрых чувств. Руфь встала у него на пути, когда до счастья рукой подать, — встала во весь свой рост! Ну, скажите на милость, где и когда, за всю историю человечества, перед бедным мужем вставала бы преграда таких немыслимых размеров?
Однажды Боббо спросил Мэри Фишер:
— Мэри, ты не чувствуешь угрызений совести?
Все-таки у тебя роман с женатым мужчиной. И Мэри ответила:
— А ты вполне уверен, что у нас с тобой роман? — И его сердце гулко забилось в груди от страха, и он затаил дыхание, пока она не сказала:
— Я-то считала, что наши отношения гораздо глубже и серьезнее. Я чувствую, что это так! Я чувствую, что это на всю жизнь. — И он от счастья потерял дар речи, а она продолжала: — О каких угрызениях совести ты говоришь? Нет. Над любовью никто не властен. Так уж вышло, что мы полюбили друг друга — и тут ничьей вины нет. Ни твоей, ни моей. А кто от жизни ничего не ждет, как Руфь, тот, боюсь, ничего и не получит. И если Руфи на роду написано жить без радости, то почему мы тоже должны страдать? Ты сделал для нее все, что мог, даже женился из жалости, и за это я люблю тебя еще сильнее, но теперь, любимый, пора сделать что-то и для меня. Оставайся жить со мной. Здесь, сейчас, насовсем!
— А дети?
— Для Руфи они бесценное сокровище, ее отрада. Счастливица! Вот у меня детей нет. У меня никого нет — только ты.
Она говорила именно то, что он хотел услышать. И он слушал, как завороженный. А теперь он сидел за скучным семейным столом вместе со своей матерью, с отцом, со всем своим прошлым, и думал о Мэри Фишер и о том, как он ей необходим, и мечтал о будущем — и тут наконец появилась Руфь с супницей в руках.
Руфь опустила глаза на открытую супницу, и бодренькая улыбка медленно сползла с ее лица. Свекор со свекровью смотрели на нее с выражением ласковой доброжелательности, предвкушая долгожданное угощение. А Руфь не могла оторвать взгляд от трех ворсинок, трех собачьих волосков на густой сероватой пене, которая всегда бывает в наваристом грибном супе, щедро сдобренном сметаной.
Собаку звали Гарнес. Боббо подарил ее Энди на день рождения, когда тому исполнилось восемь лет. Ухаживала за псом Руфь. Гарнес Руфь не любил. Он воспринимал ее как великаншу, скандальное отклонение от естественного порядка вещей. Он соглашался принимать от нее пищу, но при этом спать он устраивался непременно там, откуда она его постоянно гоняла. Он то и дело норовил залезть под какой-нибудь шкаф и хватал ее за руки, когда она шарила по полу, пытаясь выволочь его оттуда. Он грыз обивку кресел и диванов и подымал истошный лай, если его запирали там, где он не желал находиться. Он повсюду оставлял свою шерсть, воровал еду и жрал масло (если мог до него добраться) огромными кусками — и тогда его начинало рвать. Боббо, если в воскресенье он оказывался дома, любил прогуляться с Гарнесом по парку, и Энди всегда увязывался за ним, и в эти часы отец с сыном чувствовали себя счастливыми, нормальными и довольными жизнью. Руфь оставалась дома и с остервенением счищала со всевозможных поверхностей следы собачьей и кошачьей шерсти, орудуя специальной щеткой-пылесосом на батарейках. Нет, не любила она Гарнеса.
— Не надо ждать, пока суп совсем остынет, Руфь, — сказал Боббо таким тоном, будто она всю жизнь подавала ему остывший суп.
— Там шерсть! — только и смогла вымолвить Руфь.
— Собачка домашняя, чистенькая, — сказала Бренда. — Нас это нисколько не смущает, правда, Энгус?
— Само собой, — сказал Энгус, которого это еще как смущало. В детстве Боббо без конца приставал, что хочет собаку, но Энгус сумел этому воспротивиться.
— Неужели ты даже этого не можешь — приготовить суп так, чтобы не выкупать в нем собаку? — Зря он это сказал, он сам понял, что зря, едва закрыл рот. Он, правда, старался следить за собой и не говорить Руфи «неужели ты даже этого не можешь», но эти слова почему-то сами срывались у него с языка всякий раз, когда он был ею недоволен, то есть в последнее время все чаще и чаще.
У Руфи на глаза навернулись слезы. Она схватила со стола супницу.
— Я процежу! — сказала она.
— Прекрасная мысль! — одобрила Бренда. — Процедить, и все дела!
— Поставь суп на место! — заорал Боббо. — Не сходи с ума, Руфь! Из-за чего весь сыр-бор? Подумаешь, три собачьи шерстинки. Вылови их, и все!
— А вдруг они не от собаки, а от морской свинки? Эта тварь бегала по буфету. — Морскую свинку она не любила больше всех их домашних животных, которых завели ради детей. У зверька были противные, глубоко посаженные глазки и толстый загривок. Она усматривала в свинке сходство с самой собой.
— Ты просто устала, — сказал Боббо. — Переутомилась, иначе ты бы не говорила такой чепухи. Сядь на место!
— Не трогай ее, сынок, — сказала Бренда. — Хочет процедить — пусть процедит.
Руфь успела уже дойти до двери. Но там, передумав, она обернулась.
— Устала, не устала — можно подумать, ему до этого есть дело! — сказала Руфь. — Да он теперь двух минут обо мне не думает. У него голова занята только одним — Мэри Фишер. Слыхали про такую? Романы пишет. Любовница его.
Боббо был поражен этим коварством, этим, прямо скажем, гнусным предательством — и в то же время ему словно бы даже стало легче: на Руфь ни в чем нельзя положиться. Так он и знал.
— Руфь, — сказал он, — как тебе не стыдно? При чем тут мои родители? С какой стати ты их втягиваешь в наши семейные проблемы? Им-то что за дело до всего этого? Ты бы хоть стариков пожалела, помочь они все равно ничем не могут. Постыдилась бы!
— Постой, постой, мне очень даже есть дело до всего этого, — сказала Бренда. — Твой отец не позволял себе ничего подобного, уж не знаю, где ты этому научился.
— Прошу тебя, мама, не лезь в мою жизнь! — сказал Боббо. — Не тебе читать мне нотации. Если на то пошло, у меня и детства-то нормального не было.
— Вот как! И что же такого ненормального было в твоем детстве? — потребовала у него ответа Бренда, постепенно пунцовея.
— Мать все правильно говорит, — вступил в разговор Энгус. — По-моему, ты должен перед ней извиниться. Но, справедливости ради, Бренда, тебе лучше не встревать. Молодые без нас разберутся.
— Вот-вот, в этом ты весь, папа! — сказал Боббо. — Да будет тебе известно, что именно это твое всегдашнее ко всему отношение отравило мои детские годы. Какая это была пытка — врагу не пожелаю!
Мэри Фишер недавно очень кстати объяснила ему истоки всех его несчастий.
— По крайней мере, твоя мать никогда из-за меня не плакала, — сказал Энгус. — Ты можешь говорить обо мне что угодно, но я за всю свою жизнь ни разу сознательно не обидел женщину.
— Выходит, — вскинулась Бренда, — ты делал это бессознательно.
— Женщинам вечно что-то мерещится, — пробурчал Энгус.
— В чем в чем, а в этом Руфь любую за пояс заткнет, — подхватил Боббо. — Мэри Фишер — мой клиент, притом из самых дорогих. Получить такого клиента — все равно что выиграть лотерею. Вместе с тем, не буду скрывать, я ценю ее как человека творческого, одаренного — она невероятно талантлива, и мне приятно сознавать, что между нами установились дружеские отношения. Но при чем тут все остальное? Я могу отнести это только на счет болезненной подозрительности, которой, по-видимому, страдает наша бедная Руфь.