Выбрать главу

Дядюшка стоял посреди двора и, прикрыв глаза ладонью говорил казачку:

— Вот сегодня идут хорошо. Сегодня, Пантюшка, мы с тобою утрем нос всем голубятникам на Покровке. Только бы ястреб не ударил... Ну, пропали из глаз... Осаживай, Пантюшка! Довольно...

Казачок открыл дверцы в самом нижнем этаже голубятни и выгнал оттуда стаю черных и красных, белоголовых, чубатых турманов. Не успев подняться над деревьями сада, они начали кувыркаться и так увлеклись этим, что один упал прямо к ногам дядюшки, чуть не убившись, и теперь сидел, беспомощно распустив крылья и раскрыв клюв.

— Башка закружилась, — засмеялся Пантюшка и хотел поймать голубя, но тот успел подняться в воздух и тут же снова начал кувыркаться при общем смехе дядюшки Максима, дворника, кучера Агафона и всех, кто находился во дворе.

Летная стая стала снижаться и скоро с шелковым свистом крыльев начала белыми хлопьями падать на крышу голубятни.

— Ну, видел? — спросила Юлия, теребя за рукав Васю, засмотревшегося на голубей. — А ты покажи мне своих лошадей. Я их больше люблю, чем голубей.

Гульёнковские кони отдыхали после долгой дороги в неубранных еще стойлах, из которых остро пахло свежим навозом. Устало опустив головы, они лениво, словно лишь по привычке, шевелили хвостами.

При виде их Васе так живо вспомнились Гульёнки с их просторами, прудом, с дубовой рощей... Сделалось грустно.

А Юлия уже снова схватила его за рукав и тащила в сад. — Скоро мы на все лето поедем в нашу подмосковную, — говорила она. — И ты с нами. Мы уже уехали бы, но ждали тебя, да и я немножко занедужилась.

Сад при доме дядюшки, несмотря на то, что находился в Москве, на людном месте, у Чистых прудов, был большой, тенистый, и зяблики в нем так же звонко перекликались, как в Гульёнках.

В середине сада был небольшой прудок, в котором плавала пара белых тонкошеих лебедей с черными клювами и стайка крупных белых уток. Один из лебедей дремал среди прудка, заложив черную лапу себе на спину.

— Гляди, гляди! — удивился Вася. — Что это у вето с ногой?

— Это он сушит лапку, — пояснила Юлия, — а то размокает в воде, вот как у прачки...

Разговаривая с Юлией, Вася почувствовал вдруг, что сзади его кто-то дергает за рубашку. Он оглянулся. Перед ним стоял однокрылый журавль.

— Это Прошка, — объяснила Юлия. — Его поймали еще совсем молодым. Собака вашего охотника отъела ему одно крыло, но он остался жив.

— Прошка! Прошка! На, на рыбки! — И она с хохотом побежала по аллее, а Прошка пустился за нею, горбясь, смешно подпрыгивая и махая на бегу своим уцелевшим крылом.

— Теперь пойдем к маменьке, — предложила Юлия. — Я еще не была у нее сегодня. Она недавно вернулась от равней обедни. Она страсть как любит монашек, а я не люблю.

На половину тетушки Ирины Игнатьевны пришлось пройти через несколько горниц. В одной из них, почти пустой, с простым деревянным столом и такими же скамьями около него, с большим многоликим образом в углу, сидели две монашки. Они хлебали из огромной деревянной чашки жирные щи с сушеными карасями.

При появлении детей монашки встали, отвесили им низкий поклон.

— А вы кушайте, кушайте, — бойко отвечала им Юлия. Она вскочила на одну из скамей и, протянув к образу свою маленькую ручку, сказала Васе: — Это, знаешь, какой образ? Это семейный.

Но Вася не знал, что такое семейный образ.

— Неужто не знаешь? — удивилась Юлия. — На таком образе изображаются святые каждого из семьи. А когда рождается новый мальчик или девочка, то пририсовывают и их святых. А вот и моя святая, — указала она на крохотную фигурку в красной хламиде, написанную на образной доске более свежей краской, чем другие.

Вася внимательно посмотрел на святую и улыбнулся. Святая ничуть не была похожа на его бойкую кузину.

Когда дети переступили порог следующей комнаты, Вася увидел довольно молодую, очень полную женщину с четками в руках.

— А вот моя маменька! — воскликнула Юлия. — Здравствуйте, маменька! А это Вася, — и Юлия ткнула Васю пальчиком в грудь.

Ирина Игнатьевна была не одна в комнате. Перед нею стояла в почтительной позе женщина в черном, порыжелом от солнца странническом одеянии.

— Выйди, Агнюшка, на минутку, — сказала Ирина Игнатьевна.

Женщина поклонилась ей в пояс и бесшумно исчезла за плотной ковровой занавесью, словно шмыгнула в стену. Тогда Ирина Игнатьевна обратилась к Васе:

— Подойди-ка сюда, Васенька. Вася приблизился к ней.

Она обняла его и поцеловала в лоб, потом посмотрела ему в глаза долгим, каким-то проникновенным взглядом.

— Сиротка ты мой бедный... — сказала она. — Не обижает тебя тетка Екатерина?

— Нет, — отвечал Вася, удивленный таким вопросом.

— И никто не обижает?

— Нет.

— Это хорошо. — Грех обижать сирот. А учиться хочешь?

— Хочу.

— Учись. Ученье — свет...

На этом как бы закончив обязательную часть беседы, она просто спросила своим приятным молодым низким голосом:

— Завтракали?

— Завтракали, маменька, — отвечала Юлия.

—Ну, так идите в сад, побегайте — я хочу отдохнуть. Потом поговорим с тобою, Васенька. Расскажешь мне, как тебе живется.

Дети вышли из комнаты.

Вдруг Юлия зашептала Васе в самое ухо:

— Знаешь... папенька никогда здесь не бывает. Он говорит, что не любит попов. Когда к нам по праздникам попы приезжают, так он сказывается больным. Ссорится за это с маменькой. Вот видишь, как у нас... Только побожись, что никому, никому не скажешь.

И Юлия пустилась бежать, перебирая своими тонкими проворными ножками, обутыми в козловые башмачки, так быстро, что Вася, к удивлению своему, едва поспевал за ней.

Глава двенадцатая

ДЯДЮШКА МАКСИМ

Дядя Максим нравился Васе все больше. Слыл он среди родни в Гульёнках и в Москве человеком необыкновенного характера и необыкновенной жизни. И впрямь он был человеком иных правил, чем тетушка Екатерина Алексеевна.

Войдя однажды в комнату, когда старая Ниловна помогала Васе умываться, он выслал няньку прочь, велел Васе раздеться догола, стать в круглую деревянную бадью и сам окатил его из огромного кувшина ледяной колодезной водой.

— Не боишься? — спросил он при этом ласково.

— Нет, не боюсь, — ответил Вася, вздрагивая под холодной струей.

— Инако и быть не может, — заметил дядя Максим. — Природа полезна человеку. Вижу, моряком тебе быть, служить во флоте российском. Недостойно дворянина впусте жить с малолетства, хоть и много таких середь нашего дворянства.

И маленькую Юлию он воспитывал в своих собственных правилах.

Каждый день он посылал ее гулять по улицам Москвы, но лошади не велел закладывать. Юлия с гувернанткой гулял пешком.

Эта восьмилетняя девочка с живыми карими глазками и русыми косичками уверенно водила Васю по кривым московским улицам и переулкам, мимо дворянских особняков и садовых заборов. При этом гувернантка Юлии, уже пожилая француженка, ходила за ней всегда позади, едва поспевая за девочкой.

В первый же день Юлия пошла показывать Васе Москву. По Покровке, узкой, мощеной бревнами улице, тяжело стуча колесами, проезжали груженые телеги и катились кареты.

Вдруг Вася остановился и громко засмеялся.

— Гляди, гляди! — сказал он, показывая Юлии на странный экипаж, в котором ехали франт в коричневом фраке, светлоголубом шелковом жилете, в высоком цилиндре и дама в пестрой мантилье и с туго завитой прической-башней.

Франт сидел верхом в задке этого экипажа, представляющего собою нечто среднее между линейкой и бегунками, а его спутница сидела перед ним боком, поставив ноги на подножку. Впереди же, на самом тычке, кое-как держался возница.

Вася долго со смехом следил за этим нелепым экипажем, отчаянно прыгавшим на своих высоких рессорах по бревенчатому настилу улицы.

— Почему ты смеешься? — спросила Юлия. — Этот экипаж зовется у нас гитарой. Разве некрасивый экипаж?