Он увидел невдалеке Филимона, чье встревоженное лицо вдруг расплылось в хитрой, лукавой улыбке, отчего стало еще круглей и румяней.
С сухим шорохом облетали листья. Они долго кружили, прежде чем упасть, а у самой земли, как бы сделав последнее усилие, вновь взлетали, чтобы в следующий миг с шуршанием лечь в кучу ржавых и мертвых листьев. Но и здесь, на свалке, они еще несколько секунд шевелились, подрагивали, словно удобнее укладываясь.
Друзья шли на станцию, Филимон, как положено денщику, чуточку поотстав. Они шли точь-в-точь как в первый день войны, когда еще совсем не подозревали, сколько горя и обид сулит им будущее.
Глава двадцать пятая
Подпоручик приходит на фронт
Подпоручик Аникеев-Шуйский разыскивал свою часть. Рядом шагал Филимон Барулин, молчаливый и угрюмый.
Армия отступала. Вместе с ней уходили и жители. Прифронтовые дороги были забиты людьми, горбатыми повозками, гуртами. Все это с грохотом и гулом двигалось на восток по сухим разбитым дорогам.
С мычанием и топотом мчались коровы, погонщики едва поспевали за ними, вытягивая их свистящими и щелкающими бичами.
Женщины теряли своих детей, дети — родителей. Маленькая девочка с криком «мамка» подбегала к каждой встречной женщине, совсем по-взрослому заламывала руки и бежала дальше. Она споткнулась и упала, и тотчас исчезла, растоптанная в страшном этом потоке.
Противник то и дело обстреливал дорогу. Приходилось идти обходным путем, прямо по вытоптанным полям. Ноги людей и животных были облеплены спелым зерном. Зерно валялось повсюду, смешанное с пылью и грязью; его давили, топтали, земля была усеяна зерном, точно сплошной массой веснушек. А стада шли с густым и тяжким ревом сквозь густую завесу пыли, призрачно выходя из нее и вновь растворяясь в ней.
Гулко, раскатисто и беспрестанно били в пыльной мгле орудия. Потом показались беспорядочные толпы солдат. Оборванные, грязные, в пятнах засохшей крови, они побросали все, что можно. Беженцы, уходившие от неприятеля, смотрели на них с тупым и горестным безразличием.
— Драпаете, защитники отечества! Убегаете, халдеи! А нас на погибель оставляете! Ироды окаянные! — говорила какая-то старушка с отчаянием и бесстрашием.
— А ты сама повоюй, старая дура! — отвечал ей солдат без раздражения, но с обидой в голосе. — На троих одна винтовка — и та сухомлиновка, хоть пали из нее горохом. Какая же это война? Нечто мы не русские.
— А ты помолчи, земляк! Еще, гляди, нарвешься… — подал голос другой солдат.
— Да ихнего брата туто нету. Они издаля нам в спину стреляют. Вот добежим до третьих эшелонов, там в акурат они нас шрапнелью и встретят… угостят на славу…
— Эх, Родион Андреич! — сказал Филимон и махнул рукой. — Солдату — тому положено, на то он и солдат, казенный человек, защита и оборона. А вот бабы да детишки, им-то почему такое страдание? Вот она война, будь она проклята.
Они шли с Филимоном против течения.
— Не ходите туда, ваше благородие! — сказал Родиону какой-то солдат, блестя глазами, которые казались очень большими и почти синими на покрытом пылью и потом лице. — Там немец. Со всех сторон, ваше благородие! Окружил, значит.
— Это страх вас окружил, а не немец, — возразил подпоручик. — Побежали, а немец все равно нагонит. Да еще потопчет. Уж лучше давайте, ребята, назад, за мной. — Он спросил, где находится Киевский гренадерский полк.
— А пес его знает. Может, и полка-то этого давно уже нету, — ответил солдат, в сомнении оставаясь на месте, тогда как товарищи его уже ушли.
Сперва возникла туча пыли, она росла, приближаясь, крутилась, вихрилась и кувыркалась, застилая небо, вдруг распалась, выпустив стремительный, бешеный, орущий людской поток. И все в нем растворилось, потерялось, исчезло — и стада, и повозки. То была бегущая армия, слепая, бездушная, неотвратимая, как вода, которая прорвала плотину.
— Пропали мы, братцы! — закричал Филимон и бросился в поле.
С грохотом, визгом и воплем падали тяжелые снаряды, вздымая черные султаны земли и дыма.
Родион ткнулся лицом в землю. Он пролежал, казалось ему, вечность, не смея поднять голову. Все в нем дрожало внутри, и кровь струилась толчками. Потом он вскочил на ноги и заорал громким голосом:
— Барулин Филимон!
И над полем, над которым нависла мгновенная тишина, как это бывает, когда взрывы уж улеглись, а люди еще не пришли в себя, прозвучал тонкий голос силача:
— Здесь я, Барулин Филимон.
— Сюда давай, живо!
— Сей момент, ваше благородие!
Вместе с Филимоном к подпоручику подошел уже знакомый ему солдат, обыкновенный крестьянский парень, широколицый, немного скуластый.