На темных щеках капитана пот промыл полосы, они напоминали морщины и. складки, и лицо капитана показалось Родиону изнуренным и старым.
— Вы артиллерист, подпоручик? — спросил капитан, немного отдышавшись.
— Нет. Но я знаю артиллерию.
— Откуда?
Время это прошло, когда Родион говорил о своем призвании. И он ответил:
— Изучал приватно.
— Что ж, попробуйте, — сказал капитан неуверенно. — Возьмите бинокль. — Он устало прикрыл глаза.
— А их благородие, смотри, и орудию знают… — изумился Игнат Ларионов.
— Досконально, — ответил Филимон. — Они все знают, — добавил он доверительно, почти что по секрету. — Не смотри, что молоды, а все военные науки превзошли. Потому они полководец.
— Чего-о? — так же таинственно спросил Игнат.
— Полководец, говорю, — повторил шепотом Филимон.
Игнат Ларионов был поражен: а он-то думал, что это заурядный пехотный офицер, таких обычно презрительно именуют «пехтура».
— Ишь ты! — сказал Игнат с уважением.
Тут вдруг подпоручик и Филимон увидели унтера Боровчука. Он стоял к ним боком, вглядываясь во что-то из-под козырька ладони. Филимон даже, крякнул от неожиданности.
Кузьма Боровчук услышал его восклицание, повернул голову и обмер, выпучив глаза, обрамленные колючими белыми коровьими ресницами. Он решил, что это ему чудится, что он бредит или сходит с ума. Каким образом рядовой доброволец Аникеев преобразился в подпоручика?
Но подпоручик отвернулся и пошел прочь, за ним последовал Филимон, ехидно подмигнув унтеру.
— Что это вы, господин унтер, ровно полоумный какой? — спросил Игнат Ларионов, — Ай чем насолили его благородию и ихнему денщику?
Боровчук беспокойно и растерянно озирался.
— Что ты, милейший! Разве можно, — сказал он жалобно, едва не заикаясь, — Обознался я. — Вдруг закричал визгливым, отчаянным голосом: — А тебе какое дело? Чего пытаешь? Чего душу наизнанку выворачиваешь?
— Намотать бы душу твою, козява, на катушку да пустить ее с горы ко всем чертям в преисподнюю, — пробормотал Филимон, услышав последние слова унтера. — Вот бы сатана возликовал.
По-осеннему быстро вечерело, и туман, смешавшись с дымом, полз над землей и оседал в низине. На развороченной и опустевшей дороге валялись трупы людей и лошадей, разбитое и брошенное военное имущество, и все это медленно погружалось в туман и сумерки, стираясь, сливаясь и расплываясь.
Немецкие орудия отлично замаскировались в кустарнике. Их надо было заставить замолчать.
Подпоручик действовал расчетливо и точно, стараясь не выпускать ни одного снаряда без толку. Наконец-то Родион смог применить свои познания, которыми запасался впрок многие годы. У него было такое чувство, как будто он проделал долгий поход с этой трехдюймовой пушчонкой и знает в ней каждый желобок. И курносый наводчик, который с явным удовольствием повторял его команду «огонь», тоже казался ему очень давним знакомым. И бедный капитан тоже сделался близким, как будто и его Родион давно знал.
— Мучается Михаил Иваныч, — сказал наводчик в минуты затишья с необычайной теплотой в голосе. — С полудня мучается. Смотри, силы какой, ваше благородие! Бывало, ходит по батарее, ничего не боится — ни пули, ни осколка… большой, ражий, фуражка на затылке… с кем пошутит, а кого покроет всеми святителями…
Немецкие снаряды ложились все ближе. По соседству ударил снаряд, подняв ветер и пыль; в кровавом свете взрыва видно было, как взвился человек и упал мешком поломанных костей.
— Нащупал, знать, — сказал курносый наводчик, чьи губы почернели от копоти, и перекрестился. — Уж больно открыто стоите, ваше благородие! Побереглись бы.
— Ничего, — отвечал Родион, — бог не выдаст, свинья не съест. — И, приложив к глазам бинокль, стал осматривать далеко и отчетливо видимые окрестности.
А Ларионов Игнат, подносчик снарядов, подумал: «По младости не разумеет, оттого и пули не боится».
С металлическим щелчком что-то ударило в ствол пушки и рикошетом попало в подпоручика. Родион не сразу почувствовал, что ранен. В рукаве вдруг сделалось очень тепло, и на землю быстро закапала кровь.
— Никак, ранен, Родион Андреич! — закричал Филимон вне себя.
— Пустяки, — ответил подпоручик с досадой. Ему некогда, да и непривычно было заниматься собой.
— Пустяки, пустяки, а перевязать надо, — сказал Филимон решительно.
Рана, похоже, была пустяковой: кость не задело, а только порвало мякоть руки.
Наступило затишье.