Родион молча кивнул.
Потянуло мятным осенним холодом. Не слышно было ни гула, ни грохота, в ночной тишине из низины явственно доносились голоса и картавый вороний говор.
Далеко-далеко, у самого края ночи, иногда раздавалось глухое и тяжкое артиллерийское кряхтение, и небосвод в той стороне быстро разгорался и багровел, отливая металлическим блеском, — казалось, его раскаляли на невидимых жаровнях. Тускнели и гасли звезды, и ветер принес горклый запах гари.
— Пал смертью храбрых… так и скажите, — снова проговорил капитан, передохнув немного. — Смешные вещи приходят вдруг на память… оливковый пузатый корсиканец… он проходил по этим местам… — Капитан засмеялся своим странным, протяжным смехом, точно протирали песок.
Родион подумал, что капитан бредит. А Михаил Иванович говорил медленно и внятно и удивительно ясно, глядя прямо перед собой с улыбкой удивления и недоверия.
— Кто мог знать, кто мог подумать… самодержавная Россия и вдруг вступилась за честь узурпатора. Я как-то сказал своим гимназистам — Бонапарт был великий человек, но если кто и открыл дорогу простым людям, то уж верно не он, а Великая французская революция. А Бонапарт прикарманил ее заслуги и прикончил ее, как настоящий бандит… Если вдуматься, так все эти честолюбивые Бонапарты — величайшие преступники…
Родион слушал его со странным чувством недоумения и сострадания. Ему было жаль капитана, жаль до отчаяния, и совсем не хотелось заступаться за своего вчерашнего кумира, он давно понял — Цезарь заслужил удара кинжалом.
— Да, я так сказал, — продолжал капитан, переводя дыхание, — меня в два счета из казенной гимназии турнули. Поди знай… нечаянно нагнешься и ударишься виском об острый угол… и все. Я туда-сюда, со мной никто разговаривать не хочет… Удар бичом гораздо легче переносится, чем это беспрестанное подхлестывание плеткой. Меня узнавать перестали, да. Насилу добился приема у попечителя округа… семья же. — Капитан облизнул горячие потрескавшиеся губы. — Сухой такой, прямой, худущий — доска в пенсне. Выслушал и говорит: «Тут вот Мережковский, профессор, заметный деятель, а оказался растлитель малолетних девочек. Сбежал за границу, прохвост!» — «Позвольте, говорю, ваше превосходительство, но я не понимаю ни сравнения, ни параллели…» А он смотрит точно сквозь меня и свое бубнит: «У нас хлопот хоть отбавляй. Стараемся идти в ногу с цивилизованной Европой, а нас на каждом шагу язвят и жалят. С процессом Бейлиса — мы вроде как и осудили и не осудили, и да и нет сказали… а нас варварами на весь мир ославили». У меня глаза на лоб полезли. «Господи, но какое это все имеет отношение ко мне?» А он свое: «А про Дрейфуса забыли, голубчики… как их честил господин „Я обвиняю“. Тоже дикарями обзывал. Зачем же кумушек считать…»
Капитан был очень возбужден, он весь пылал и говорил отчетливо и зло. И Родион уверенно подумал, что опасения Ларионова — умрет, мол, капитан на первой версте — неосновательны.
— Я снова заикнулся про Наполеона. А доска в пенсне отвечает: «Наполеон был великий человек. И Нострадамус был великий. И мало ли их было, великих, и у нас… Нечего нам глаза колоть — страна варварская, недалеко ушла от Ивана Грозного…» — И снова этот странный смех капитана, похожий на рыдание.
Родиона даже холодом подернуло.
— Говорят, самоуверенный невежда непогрешим — чего не знает, того и вовсе нет, — проговорил капитан усталым, но все еще возбужденным голосом. — Я вдруг вспомнил поучения этого самого попечителя: детей пороть надо в детстве, чтобы не пришлось их пороть, когда они вырастут… то, чего нельзя достичь словом, можно достичь розгой… Чудесно! Не правда ли? Но зачем я пришел к нему? Я ему про Фому, он мне про Ерему, в огороде бузина, а в Киеве дядька… С тем я и ушел, даже сказать не мог, о чем мы с ним разговаривали сорок пять минут. Только одно и усвоил: это астролог Нострадамус предсказывал, наступит пора — тюрьмы переполнятся людьми, которые не умеют держать язык за зубами… доколе, господи! — Голос капитана стал тише и глуше.
Капитан очень утомился, и как-то сразу ослаб, и на лице его вместе с бледностью густо выступил пот.
Родион за последние два года наслышался так много всяких дичайших нелепостей, что и эта быль его не удивила и не поразила.
— Еще хорошо, что так кончилось, — сказал он. — Могло бы хуже…
— Кончилось… война началась… — сказал капитан с коротким смешком, напоминающим всхлипывание. Он закрыл глаза и впал в полузабытье. Он учащенно и трудно дышал и тихо бредил. Вдруг, как бы вынырнув из бреда, отрывисто и внятно произнес: — Подпоручик, где вы? Я плохо вижу.