Они сидели рядом, обтрепанные, похожие друг на друга, с черными, изможденными и заросшими лицами и горящими глазами.
— Облютел народ в войну, Родион Андреич! — сказал Игнат Ларионов. — Под Пинском-городом казачки́ девку насильничали. Плачет, бедняжка. А казачки смеются. А она с моей сестренкой одно лицо, вспомнить страшно.
— Да, война губит и портит людей, — сказал подпоручик. — А ты откуда родом? — спросил он погодя.
— Курский.
— Я тоже из тех мест. Рядом.
— Она вся, Россия, рядом. Недаром говорится — земляки, как все мы с русской земли.
— А ты чего, Игнат, до войны делал? — спросил Филимон, которому всегда было трудно помалкивать, когда другие разговаривали.
— Чего? Хрестьянствовал. — И, как бы что-то вспомнив, засмеялся, открыв полный рот белейших зубов. — Я спать ужас как любил. Меня папаня не иначе как «сонливый байбак» называл.
— А кто спать не любит? Моя воля — спал бы и сны смотрел, — сказал Филимон. — И время быстро идет, и сны чудные: все зеркала да паркеты. Сядешь на чем сидишь и поехал, и в зеркало на себя смотришь, какой ты есть неписаный красавец… и нос картошкой, и волос с рыжим отливом… поглядишь-поглядишь и плюнешь…
— А мне все больше снилось, будто летаю, — сказал Игнат Ларионов, — Летаю-летаю, что твой ангел. А потом шмякнешься, да еще головой, ну и проснешься. Глядишь, а это тебе на голову кошка села, скотина. В другой раз бадейка свалилась, и тоже на голову, гудит башка ровно с похмелья. А папаня смеется: «Крепкий у тебя котелок, Игнашка, прямо сказать, чугунный — все от него отскочит, и ничто в него не вскочит…»
— Это он зря, в крестьянском хозяйстве ремесла много, и котелок у тебя варит, — сказал Филимон.
— На войне и пустой котелок варить начнет.
Все засмеялись. А подпоручик подумал: малый неглуп, умеет смеяться над собой; это дураки обычно смеются над другими.
— Птицей свистеть можешь? — спросил вдруг подпоручик.
— А как же, — отвечал Ларионов, хотя и не понял, к чему этот вопрос. — Чай, деревенский я житель.
— А ну попробуй!
Ларионов подумал немного, облизнул сухие губы, защелкал соловьем, потом пустил тонкую трель и засмеялся.
— Соловьем не годится, — остановил его подпоручик. — Какой там осенью соловей. Не для забавы спрашиваю. В дозор пойдешь. Лесом идем. Тут на страже надо быть. — Он не забыл свое горячечное блуждание по лесу и чувствовал себя как во вражеском окружении.
— Вона! — только и сказал Ларионов. Этот юный подпоручик все больше и больше изумлял его: собрал бегущих солдат, привел на батарею и увел их оттуда; и еще говорит, что делает все по приказу покойного капитана. На войне Ларионов научился разбираться в людях, он встречал таких, по-солдатски выносливых, терпеливых, скромных и смекалистых умельцев. Он вдруг выпрямился и засвистел дроздом, синицей, иволгой.
— Здорово у тебя получается, — сказал Филимон с улыбкой.
— А птицы везде поют одинаково, — сказал Игнат задумчиво. И, вспомнив что-то свое, далекое и невозвратимое, прибавил со вздохом печали и досады: — Нету проку в войне. Война добру не учит, будь она неладная.
— Верно, — согласился Филимон. — Братская могила на полста душ. И кто ее, войну, придумал? Воевал бы кому охота, а то народ сгоняют, стреляй-пуляй…
— Болтаете — одно смутьянство, — буркнул унтер Боровчук.
Он старался не попадаться подпоручику на глаза, как бы худа не вышло. Но Филимон уже был наслышан про тайные козни унтера, который нашептывал людям: дескать, непонятно, куда подпоручик ведет их, может даже в плен.
— Эй ты, милейший! — сказал он, употребляя излюбленное обращение унтера. — Не туда нос суешь. Медали тебе за это, ей-ей, не будет, а по шее заработаешь. Запомни, козява! Не в тылу пробавляешься. Слухачей да фискалов везде не уважают. А в иных местах им и вовсе темную делают. Ненароком заснешь на мху, а проснешься в аду…
А Игнат Ларионов молча, без слов сделал такое движение рукой, как будто оттянул затвор на невидимой винтовке и выбросил стреляную гильзу. Кузьма Боровчук струхнул.
Четверо суток тащились люди лесом, одичав от голода и осенней стужи. Переходы становились короче, а привалы чаще.
Никогда не представлял себе Родион даже в своих фантазиях такого странного похода. А он побывал — в воображении, разумеется — и в снежных заносах, и в ледяных дебрях, и в дремучих горах, и в знойных пустынях, где люди умирали от жажды.