— Пожалели волка… — тихо шепнул Филимону Игнат.
— Мухомор проклятый, не растоптали вовремя, — пробормотал Филимон и заскрипел зубами.
— Так ты не офисир? — сказал Родиону немецкий лейтенант с презрительной усмешкой на длинном, как у лошади, лице, кивая тяжелым и тугим подбородком, напоминавшим подвешенную торбу с овсом.
Ошеломленный подпоручик помедлил с ответом. Он словил на себе взгляды своих солдат, которые смотрели на него с недоумением, не понимая его смущения и растерянности. И немец глядел на него с такой откровенной брезгливостью, точно он и не человек вовсе, а скотина. Краска гнева и стыда залила Родиону лицо.
— Мало ли что болтает человек… обезумел от страха и голода… — медленно подбирая немецкие слова, проговорил подпоручик и пожал плечами.
— О, вы говорите по-немецки, — удивился немец.
— Так же, как вы по-русски.
— Трудно поверить, что вы могли служить под началом этого получеловека, — сказал немецкий лейтенант. — Впрочем, все русские — дикие люди. И воюют как дикари. Когда сопротивление бессмысленно, сдаются… а не затевают такой нелепый переход по лесу без оружия и пищи.
— Сопротивление никогда не бывает бессмысленным, — сказал подпоручик по-русски.
Лейтенант что-то шепнул своему солдату, тот мигом достал банку консервов, одним движением ножа вышиб из нее дно и подал лейтенанту.
Чуть прищурясь, немецкий офицер зацепил ножом кусок мяса и бросил его пленным, как собакам. Но люди, у которых при виде мяса жадно загорелись глаза, не тронулись с места.
Лейтенант продолжал бросать им куски мяса, все больше распаляясь от злости и отвращения к людям, которые, несмотря на то что были до полусмерти побиты лишениями и невзгодами, вели себя совсем не так, как ему бы хотелось. Он ожесточался с каждой минутой и швырял им куски мяса прямо в лицо, швырял с яростью, ненавистью и неистовством. Он и Боровчуку швырнул, но унтер застыл и замер, не смея даже моргать глазами.
Немецкие солдаты восторженно гоготали над выдумкой своего офицера. Подпоручик не сводил взора с немецкого лейтенанта. Что такое плен, Родион знал по рассказам Шуйского, а теперь он воочию увидел. Мысль Родиона лихорадочно работала: во что бы то ни стало, хотя бы ценой своей жизни, он должен спасти людей, которые все перенесли и претерпели, чтобы уйти от плена, и трагически угодили в плен, когда до своих было рукой подать.
Он заметил, как Филимон от слабости прислонился к дереву и прикрыл глаза. Родиону представилось, что силач навалился на дерево, пытаясь свалить его плечом. Не оттого ли по лицу силача струится пот и оно подергивается от напряжения? Родион понял замысел своего друга: дерево, падая, накроет немецкого офицера, и тогда Родион откроет пальбу из нагана, который он сумел припрятать; а там в сутолоке и свалке удастся отнять у немцев оружие. Все это представилось так отчетливо и реально полководцу, что он весь внутренне напрягся, стараясь мысленно передать всю свою волю силачу. У него было такое физическое ощущение, как если бы и он, помогая Филимону, навалился на дерево. Ему слышалось, как оно скрипит и хрустит, отрывая корни от земли. Счастье еще, что протяжный лесной шум заглушил эти звуки.
Немцы были поглощены своей унизительной и похабной забавой. Вдруг совсем близко загремела пальба.
Лейтенант обеспокоенно оглянулся в ту сторону. В то же мгновенье подпоручик выстрелил в него из нагана. И в то же мгновенье из-за поворота показался казачий разъезд.
Артиллерия бьет по своим
Он с трудом открыл глаза. Странно, глаза его раскрыты, а кругом темно. Но темнота эта какая-то мягкая, нежная и не слепая, чувствуются в ней едва уловимые проблески света. Родион начинает понимать, что он лежит на животе, лицом в теплую подушку.
Мягко и ритмично покачивается он в подвесной койке, и поезд как будто делает прыжки на стыках рельсов. И кто-то говорит в ночной тиши: «Очнулся, понимаешь, а что такое со мной, не пойму. Вроде как лежу на ничейной земле…»
И чудится Родиону, будто он вновь заплутался в лесу. Лес стоит мертвый и беззвучный, странно и безжизненно дрожат его листья и даже иглы, дрожат, как закипающая вода. Со всех сторон тянутся к Родиону мохнатые лапы деревьев, чтобы схватить его, но обламываются и рассыпаются в прах, как только он прикасается к ним. И от этого ему жутко. И вдруг Анна таинственно выглядывает из-за дерева и безмолвно зовет и манит его. Пересиливая боль, он ползет к ней, но она раздваивается, как отражение в колеблющейся воде, потом множится, словно в осколках разбитого зеркала. Теперь уже из-за каждого дерева глядит Анна и кивает ему рыжей головой, прекрасной в сиянии позднего заката. Какая из них настоящая? Стоит ему потянуться к ней, как она отступает куда-то в туман и мглу. А он зовет ее — Анна! Анна! — и голос его жалобно и однотонно скрипит, как обломанный сук на ветру…