— Ах, дорогой мой кавалер! — проговорила она свистящим шепотом, задыхаясь и вся пылая, словно только что отошла от кухонной печи. — Я несчастна. Мне все время выпадает аметист — заботы и огорчения, смарагд — слезы и печали, топаз — горе и отчаяние. — Обняв Родиона и прижавшись к нему всем своим сразу отяжелевшим телом, она зашептала ему стыдливо и гневно те грязные сплетни, которые кто-то распространяет про него, будто наш герой — никакой не герой, а был ранен в самое непристойное место, когда повернулся к неприятелю спиной. — Ах этот Бирюльков! Это чудовище, монстр! — сказала она, отстраняясь от Родиона и трагически заламывая руки. — Это его, его проделки. Я знаю. Я ненавижу его. Боже, покарай Бирюлькова. Только дуэль, только кровь может смыть оскорбление. И я молю господа бога, чтобы он смилостивился над вами, мой герой, мой кавалер, мой рыцарь!
Но подпоручик был более смущен поведением Лизаньки, нежели оскорблен «болтовней» Бирюлькова. Он вовсе не жаждал крови. Лизанька была ошеломлена и шокирована трусливым миролюбием своего кумира:
— Как, — воскликнула она, — вы прощаете его? Но ведь это равносильно пощечине. О, мой бог, мой бог! За что караешь ты меня так жестоко, за что ранишь и терзаешь самую верную и преданную душу!
Напрасно подпоручик старался успокоить ее, резонно объясняя ей разницу между пощечиной и непроверенной сплетней. Лизанька была несчастна, она начинала подумывать — не права ли молва, развенчавшая ее героя.
Вечером, не зажигая огня, молодые люди засиделись за круглым столиком из красного дерева. В сумраке они едва касались пальцами блюдца, которое вертелось на разграфленной бумаге, постукивало и дребезжало и вдруг останавливалось у той или иной буквы. Понемногу складывалось имя духа и его мрачные, темные предсказания, навевавшие на всех жуть. «Гнев мой накроет вас, как лава расплавленная. Аминь!» — пророчествовал дух.
«Ах!» — стонала Лизанька. Ей казалось, что на нее, как раз на затылок, где начинаются шейные позвонки, веет потусторонним холодом, стальным холодом ножа гильотины, она близка была к тому, чтобы лишиться чувств. И только чересчур смелое прикосновение чьей-то ноги под столом — наверно, Бирюлькова — прибавляло ей силы и бесстрашия. Ах, если бы это был ее несмелый и нескладный подпоручик, она была бы счастлива! А дух в умиротворение ее испуганной души шептал ей: «Грешен тот, кто сознает свой грех, а вы безгрешны и девственны».
Подпоручик ничего не замечал вокруг себя — ни колких взглядов, ни насмешек, ни намеков, ни ветреного поведения Лизаньки. Он весь поглощен был предсказаниями духа, сулившего победу русскому оружию. А подпоручик знал, что на фронте нет снарядов и мало винтовок.
Незаметно пальцы его коснулись блюдца слишком ощутимо. Тут он почувствовал, что какая-то спиритическая сила тянет блюдце из-под его пальцев. Он попытался попридержать его. Тогда кто-то больно ударил его по руке. Он отстранился, а блюдце быстрей завертелось, стуча и дребезжа. Тотчас раздался голос Бирюлькова, он вызывал дух мифологического героя, который, как известно, обратившись в бегство, был ранен в зад. «Барбос» переборщил. Он заставил героя рассказать подробности своего ранения и бегства.
В темноте слышались приглушенные смешки и хихиканье. Но веселье сразу смолкло, как только зажгли свет: лицо подпоручика было темнее тучи.
Не говоря ни слова, он подошел к «барбосу», защемил ему нос двумя пальцами и повел через весь зал. При этом в лице подпоручика было такое трагическое выражение страдания и скорби, как будто ему невыносимо больно было делать то, что он делал против своей воли, по неустранимой необходимости.
Среди мертвой тишины особенно резко прозвучали истерический вопль Лизаньки и отчаянный визг «барбоса». Тогда подпоручик отпустил его и, глядя на Бирюлькова, схватившегося за свой побелевший нос, сказал:
— Противно, когда трус выставляет себя героем. Но совсем отвратительно, когда трус смеется над героем. — И вышел прочь.
Час спустя к нему прибежала Лизанька. Она была в восторге, она была в таком состоянии, как будто наглоталась гашиша. Ее голубые кукольные глаза расширились и приобрели какой-то стеклянный блеск.
— О мой герой, мой рыцарь, мой кавалер! Убей его, убей! И я тебе отдамся, — бредила она, сжимая своего подпоручика в объятиях, не приносивших Родиону ни радости, ни удовольствия.
Похоже, после всего того, что случилось, дуэль, которой так жаждала Лизанька, была неизбежна. Но подпоручик с отвращением думал о дуэли, он наперед знал, что убьет Бирюлькова. А зачем, кому нужно это бесцельное убийство? Родиону оно ни к чему. И он обрадовался Войкову, который пожаловал к нему.