«Скудоумный» — это слово жгло ему мозг стыдом и болью. Он читал его на всех лицах, в улыбках, в глазах.
Он был уже у выхода, когда услышал свою фамилию. Она передавалась из уст в уста, как команда, и звучала все ближе и ближе: «Аникеев! Аникеев! Аникеев!»
Родион похолодел, ему подумалось, что его сейчас всенародно объявят скудоумным.
— Я здесь, Аникеев, — неуверенно отозвался он.
— Обратно давай в комиссию.
Какое еще предстоит ему унижение? Он приготовился ко всему.
Увидев его, подполковник Козодеров разразился злобной бранью:
— Притворяться? Я тебе покажу рапиры и ранцы. Молчать! Все честные люди, православные и католики, магометане и иудеи, забыв распри и обиды, единодушно поднялись на врага-супостата… А ты?.. Как стоишь? Руки по швам! Почему без сапог? И рожа в пузырях… точно с пожара явился. Негодяй! Я тебе покажу «не годен». Симулянт! Вот, вот «не годен», смотри! — закричал воинский начальник, тыча пальцем в какого-то щуплого человечка с застывшей идиотской улыбкой на лице. — Вот кто не годен, а не ты… а ты годен, годен, годен, башибузук, головорез, сукин кот! Смирно! Кругом марш!
Вытянувшись во фрунт, как подобает солдату, будущий полководец смотрел на подполковника счастливыми глазами. Он слышал только одно слово — годен, оно стучало в мозгу, в сердце, в крови, наполняя все существо его хмельной удалью и ликованием.
Он шел среди людей, опьянев от счастья. «Годен, годен, годен» — это слово пело в нем на разные лады и вдруг ожило и преобразилось в шустрое, озорное создание, в этакого игривого гнома, который строил смешливые рожицы, подмигивал, плясал, кувыркался, выделывал все то, что хотелось делать самому Родиону.
Но на лестнице новобранца обогнал какой-то унтер с белыми, как у коровы, ресницами и крикнул ему:
— А ну живей! Чего ползешь, как вошь по мокрой шее.
Будущий полководец не обиделся, он понял, что стал рядовым.
Глава четвертая
Поучительная история жизни и злоключений силача Филимона Барулина
Двор был битком набит мобилизованными, призывниками, запасными, так называемыми «крестиками» — они носили на шапках значки в виде крестиков. Родион разыскал своего приятеля, заметного в своей красной, потемневшей от пота и копоти рубахе и гимназической фуражке, сидевшей у него на макушке.
Филимон обрадовался дружку:
— А я соображал, забраковали тебя, не иначе.
Родион смутился: силач был близок к истине.
— Сперва было забраковали, да еще по умственной недостаточности, черт их возьми! — сказал Родион с горькой прямотой. — Потом спохватились, спутали меня с кем-то.
Филимон был искренне оскорблен за своего приятеля.
— Этот главный по мобилизации, скажу тебе, мужик шалый и умом, видать, не шибко балованный, — сказал он.
Сотни людей, бранясь и сквернословя, жарились на солнце в ожидании, пока их отправят в казармы. Людской пот стекал на раскаленные камни и тотчас испарялся, слегка курясь над ними.
Счастливцы, захватив места в тени, сидели плечом к плечу, изнывая от зноя. Но тень медленно сдвигалась, и тогда как одни с тоской теряли ее, другие с надеждой ожидали ее приближения, и отовсюду к ней тянулись головы, чтобы хоть немного охладиться.
А у ворот стоял часовой под деревянным зонтом, никого не выпуская. Ворота были в решетку, по одну сторону их толпились мобилизованные, по другую — провожающие, они переговаривались, как заключенные на свидании. Слышались шутки, смех, горькое слово и женский плач.
Какой-то мобилизованный упал, сраженный солнечным ударом.
— Второго зашибло, — сказал Филимон Барулин. — Курица — не птица, солдат — не человек. Укрылся было я в сортир, да ведь сортир — не трактир, долго не посидишь. Духа не стерпел. И от мух спасу нет. Потеснитесь, братцы, дайте добрым людям холодком попользоваться.
— А ты что за птица такая? — фыркнул бородач. — Только объявился, а тебе уже и холодок подавай. Барин! Проходи, проходи, бог подаст.
— Птица не птица, не твоего это ума понятие, — отвечал Филимон. — Ты вон с каких пор прохлаждаешься. Дай и другим охолониться. — Он легко поднял на руки бородача и перенес на солнцепек.
И до того бородач оторопел, что даже не обиделся, а только с простодушным изумлением промолвил:
— Ну и силенка у мужичонки, ядри твою налево.
Усевшись в тень, Филимон пригласил своего приятеля.
— Давай в холодок, Родион Андреич, чай с зари на ногах. Садись, брат, в ногах правды нету. Правда — она на месте не стоит, а по свету ходит.