Старость печальна не только немощью и болезнью, но и воспоминаниями о том, что не сбылось. А губернатор Ноль вынашивал великие замыслы. Он, например, считал, что иудейское племя лишнее на земном шаре.
Русские Сысои, размышлял он, тьма-таракан (он и в мыслях коверкал русские слова). Никакой добротной основы. Погромы, ритуальные — вздор. От Христа до Маркса все мутят. Тут надо радикально и поголовно — на костер навалом, дешево и сердито. Война временно приостановила развитие его могучих идей. В своей патриотической речи он даже высказал такую мысль, что «все русские люди поднялись на врага, как некогда Иудея на филистимлян». Это его выражение было расценено либеральной печатью как дань новому времени.
Однако спать все же надо, и Фаддей Фаддеевич начинал усложнять свою усыпляющую систему, прибавляя к трем три, к семи семь, к девяти девять и т. д. Это занятие понемногу утомляло, он сбивался со счета, зевал, вновь сбивался, вдруг открывал глаза, а в окно сквозь плотные гардины уже брезжило утро.
После недолгого, беглого сна Фаддей Фаддеевич поднимался совсем разбитый и в таком ослепительном раздражении, что к нему боязно было подступиться. В довершение ему нынче привиделся дурной сон, а он был суеверен: никогда не начинал дела ни седьмого, ни тринадцатого, ни в понедельник — тяжелый день, ни в пятницу — рак пятится; боялся дурного глаза и дурных примет; при встрече с монахом плевал через левое плечо, окурок растаптывал только левой ногой и верил, что сны под среду и пятницу сбываются.
В таком именно настроении его застала весть о злополучной дуэли Бирюлькова, которого он терпел, и бешеного подпоручика, которого терпеть не мог. Но чего не сделаешь для дочери? Ведь шестой год пошел, а может, даже и восьмой, как крошке исполняется все двадцать да двадцать. Но все имеет границы. А этот ничтожный подпоручик позволил себе безобразные намеки насчет взяток. Всему свету известно, что губернатор взяток не берет даже борзыми щенками. Но каждый благомыслящий человек должен понимать, что правитель губернии, такой бескорыстный и деятельный, не может жить на те шесть тысяч, что получает от казны в год. И благодарные граждане, по частному сговору, с аккуратностью часовых стрелок доставляли губернатору недостающие тридцать тысяч.
Фаддей Фаддеевич только что встал, собрал себя по частям: надел очки, вставил зубные протезы, всю ночь мокнувшие в стакане с водой (они были превосходно сработаны «полезным евреем» Мордковичем), подпоясал бандажом свою двухстороннюю грыжу, положил подушечки на мозоли, которые мучительно ныли даже во сне. Он слушал чиновника, расхаживая по комнате в халате и ночном колпаке с кисточкой, обрюзгший, рыхлый, мясистый. Он сердито ворчал про себя, ударяя на букву «ф», слышалось какое-то злое кошачье фырканье. Ожидался приезд царя, что само собой представляло источник тревог и беспокойства. А тут вдруг эта дурацкая дуэль. Губернатор побагровел и внезапно заорал:
— Фигнать фон! Фон его фигнать! Фон из губерния!
Подпоручик ждал секундантов Бирюлькова, чтобы сказать им, что никакой дуэли не будет, что он вовсе не намерен убивать человека, даже если этот человек — Бирюльков. Но вместо секундантов к нему явился посланец от губернатора. Его превосходительство решительно воспротивился какой бы то ни было дуэли в военное время. А если господам дуэлянтам охота пролить свою кровь, то пусть отправляются ко всем чертям на фронт и там проливают ее за царя и отечество.
Подпоручик слушал чиновника и с любопытством наблюдал, как у того двигается из стороны в сторону длинный, острый, кривой и багровый нос.
— А потому, — продолжал бесстрастно чиновник, — его превосходительство предписывает подпоручику Аникееву-Шуйскому в двадцать четыре часа покинуть пределы города и губернии.
Подпоручик улыбнулся, подпоручик рассмеялся, подпоручик захохотал, чем вверг в изумление, неудовольствие и гнев губернаторского посланца. Его, подпоручика, высылали, это было неслыханно. Еще хорошо, что его успели «комиссовать» и дать ему полуторамесячный отпуск. Он с удовольствием покинет губернаторскую гостиную с ее шулерами, черносотенцами и болтунами, которые, по выражению Войкова, играют в либерализм, как в кегли, — с холостым грохотом и треском, покинет и Лизаньку с ее утомительной любовью. Он давно понял, что как ни мила Лизанька, она всего лишь тень Анны, его совершенной Анны, и он почувствовал себя снова виноватым перед той, которую любил и обожал навеки.
Последний штрих, без которого картина была бы неполной