— Салют в вашу честь, Анна! — отвечал он.
— Какой вы дурашный! — сказала она с каким-то новым чувством восторга и удовольствия, не сводя с него глаз, как будто, кроме них двоих, здесь больше никого не было.
Офицерская форма шла к нему, придавая ему какую-то грацию и обаяние. И все, что он говорил и делал, не казалось более ни странным, ни чудаковатым.
— Еще палить будете, ваше благородие? — почтительно спросил Филимон Барулин.
На выстрелы сбегался народ. Люди недоумевали — с чего это офицерик поднял стрельбу на весь околодок. А узнав сына столяра, они и вовсе изумились: вот так чудо, блаженный паренек, и вдруг — подпоручик с денщиком. Что за притча! И еще устроил потешную пальбу в честь чахлинской Нюрки. Счастье ее, что Никанор не здесь, не то показал бы ей салюты, «отделал бы под три нуля», как говаривал сам парикмахер.
Когда Родион завернул к отцовскому дому, из-за плетня выскочила знакомая собачонка и кинулась на него с лаем и визгом. И то, что она не узнала его и встретила как чужака, показалось ему дурным предзнаменованием и наполнило его недобрым предчувствием.
Неутолимая печаль
Андрей Иванович крепился до последней минуты, он еще успел покрасить полы, а мать помыла их квасом, чтобы краска не отставала. В комнатах пахло свежей краской.
Старый столяр лежал среди пузатых комодов и шкафчиков, сработанных его руками по рисункам времен Павла и Екатерины. Он лежал высоко на подушках, темный, с запавшими щеками, висками и глазами. Братец Митя побрил его, и теперь сухая, цвета пергамента кожа на лице его почти просвечивала. Он умирал от рака голодной смертью. Глоток воды возвращался тотчас с кровью.
При виде сына Андрей Иванович просиял, румянец вспыхнул на его серых как пепел щеках, и тусклые, полупогасшие глаза зажглись и засветились блеском радости и жизни.
— Сынок мой! Сынок! Бог привел тебя! — проговорил он, задыхаясь от волнения и что-то отталкивая от себя обеими руками, как будто самую смерть, близко надвинувшуюся на него.
Сын молча и бережно обнял отца и заплакал.
Странно, он еще мог плакать после всего пережитого. А он думал, что слезы уже иссякли у него и сердце его ожесточилось. Но нет, он плакал горестно и неутешно, плакал от жалости и сострадания к отцу, плакал оттого, что его собственная жизнь была такая неясная, запутанная, плакал от горького сознания своей вины перед родными.
— Ну, ну! — сказал отец посветлевшим голосом. — Не плачь, сынок! Собрался было я смотать удочки, да вишь, ожил. Я теперь спокойно уйду. Старая, говорил я тебе, не уберусь, не повидавши сына. Это мне за смирение. Господь бог услышал меня. Садись, старая! И ты сядь, братец Митя! А ты постой, сынок! Дай погляжу на тебя. А это кто? — спросил он, с удивлением разглядывая мощную фигуру Филимона, чинно стоявшего в дверях.
— Ежели про меня, папаша, так я, выходит, ихний денщик, — пояснил Филимон Барулин, осторожно переступая с ноги на ногу, чтобы не кряхтели под ним половицы.
Но Родион сказал:
— Какой он денщик! Только по названию. Он мне как старший брат…
— За это тебе, добрый человек, господь бог воздаст, — сказала мать со слезами.
— На добром слове покорнейше благодарим, — ответил Филимон и поклонился ей в пояс.
Потом умирающий захотел остаться с сыном наедине. Все вышли.
На стуле возле кровати стояло зеркальце, которое не убрали после бритья. Посмотревшись в него, Андрей Иванович с усмешкой сказал:
— Страшон больно. Ну, ты, сынок, не бойся меня мертвого, я и живой-то мухи не обидел. — Он был очень слаб и говорил едва слышно и медленно.
Он захотел узнать, как Родион стал офицером и за что получил солдатского «Георгия».
Родион коротко ответил на второй вопрос, за что достался ему солдатский «Георгий», обойдя молчанием первый; не мог же он сказать отцу, что он самозванец.
Рассказ его растрогал отца до слез.
— Эх, сынок мой! — сказал старик и всхлипнул. — А я все боялся, думал, в кого ты такой? Помню, в малолетстве ты в самый ледоход поскакал по льдинам спасать слепого щенка. Едва сам не утоп. А вырос — в огонь за слепой куклой полез. Я тоже всю жизнь ненужные вещи мастерил. — Он снова всхлипнул. — А теперь вижу: полководец, знать, не пустая блажь.
Столяр утомился и впал в дремоту. Он был счастлив, что слышит голос сына. Ему мерещилась счастливая пора, когда, бывало, качал и подбрасывал сына, посадив его к себе на колено. Мальчик взлетал, словно на качелях, хмурясь от напряжения, что придавало его детскому лицу необычайно взрослое выражение.