Филимон насторожился. Ведь это он подал Родиону мысль о самозванстве, его была затея, он во всем и виноват.
— Твоей вины тут нет, — отвечал ему Родион. — У каждого своя голова на плечах. — Он был слишком честен, чтобы сваливать на кого-либо свои грехи и промахи.
Филимон сидел на койке, неподвижный в ночном сумраке как идол.
— Давай тогда, твое благородие, играть обратно, — сказал он простодушно. — Это даже легше, чем всклепать на себя чужое имя, право. Разжалуют тебя в рядовые, двинем с тобой на фронт… Не сомневайся только и не терзай себе душу… и меня пожалей!..
Но Родион лишь усмехнулся. Увы, это невозможно, и не потому, что разоблачение грозит ему арестантскими ротами, отнюдь, а потому, что, приняв на себя чужую личину, он пустил к себе в душу этого нового человека. Нет более рядового Аникеева, нет и подпоручика Шуйского, а есть только подпоручик Аникеев-Шуйский. Он хотел добра, мечтал о добре и ради добра пустил в свою жизнь ложь. Теперь ему приходится притворяться. А честный человек должен всегда быть самим собой. Истинный подвиг в том и заключается, чтобы, не изменяя ни людям, ни себе, идти честно к цели.
Филимону не понравились суждения Родиона, больно заумны.
— А я так подумакиваю: куда как просто — хоть горшком назови, а только в печку не сажай. Что из того, что назвался подпоручиком Шуйским? Все равно, как был, так и остался рядовым Аникеевым. Да и ходу у тебя другого не было. С волками жить, по-волчьи выть! — Он напомнил ему сказочку про царька Гороха Неразумного, который воспретил своим верноподданным есть чудесную травку, вызывавшую отвращение к войне. — А что из этого получилось? На поверку один царек и свихнулся. Что поделаешь? Уж коли все травку жрут, ничего не поделаешь, и ты жри.
На Филимона напал вдруг страх: уж не вселился ли в Родиона, словно злой дух, этот треклятый Шуйский, который окончил свои дни в сумасшедшем доме. Филимон обмахнул себя крестным знамением.
Он любил Родиона и считал его великим человеком, призванным украсить Россию. Теперь он стал думать, как выгнать из него это бесовское наваждение.
Родион зажег спичку, чтобы закурить. В коротком свете ее он увидел густую паутину у самого окошка. В ней запутались мухи, они уже успели высохнуть. Того, кто соткал эту паутину, уже не было в живых, но крепкая его сеть продолжала улавливать и губить живых.
«Если паука увеличить в тысячу раз, он станет самым страшным хищником на земле», — подумал Родион.
По мановению его фантазии паук вдруг превратился в гигантское чудовище, опутавшее весь мир железной паутиной из колючей проволоки. Родион видел, как корчатся и гибнут люди в этой колючей проволоке, видел Шуйского и Раскина, доведенных до безумия, Ков-Ковича и Лушина, брошенных в казематы, Лапина и Варнавицкого, размолотых на войне…
Когда-то Шуйский говорил ему, что проигранная война таит в себе зародыш новой войны. Нечто подобное говорил и Войков. Какой-то заколдованный круг, война порождает войну. Это не радовало полководца. Зачем ему война, если она не нужна людям? Нет, не будет мира на земле, пока жив этот паук. И страна добра и справедливости станет величайшим обманом и величайшей ложью, если в ней прекратится борьба угнетенных против угнетателей.
По привычке Родион раздумывал вслух, а дружок его слушал.
— А ведь дело говоришь, Родион Андреич! — сказал Филимон. — Оно, пожалуй, и верно, запутались людишки-то в сетях, а выбраться не могут. Солдату замирение нужно, а мужику — земля, вот и весь сказ.
Полководец и брадобрей
Когда на заре Анна вернулась домой, то нашла там мужа. Он приехал в командировку. Добрые люди уже осведомили парикмахера, и он обдал жену ушатом отборной брани. Ударить ее он не посмел, опасаясь «малахольного», чудом достигшего офицерского чина. Она молча и виновато слушала, как он склоняет слова «сука, шлюха, потаскуха». Она не смела огрызнуться, как в прежние времена, когда не чувствовала себя грешной перед богом и виноватой перед людьми.
На другой день, безуспешно прождав ее, обеспокоенный Родион отправился к ней.
Его встретил сам Никанор Чахлин. Оба были ошеломлены и растерялись. Наш герой не нашел ничего лучшего, как сказать, что зашел побриться. При виде «малахольного» парикмахеру показалось, что он сейчас сойдет с ума. Но он был солдат, и невольно вытянулся во фронт перед золотыми погонами, и кратко ответил «слушаюсь» с угодливой и жалкой улыбкой.
На военной службе он отъелся, лицо его было круглое, гладкое и лоснилось. Пушистые усы, которые были некогда его украшением, пришлось опростить и сильно поубавить, дабы у рядового был «соответствующий вид». Теперь над верхней губой его красовалось что-то похожее на небольшую щеточку, которая судорожно подергивалась, когда он сердился и гневался.