Родион бесстрашно сел в кресло обезумевшего от ревности парикмахера, который мот бы и зарезать его.
Анна едва не лишилась чувств, услышав голос Родиона. Дверь была приоткрыта, и Анна с ужасом глядела, как муж наливал из чайника кипяток, как шел к креслу мелкой неверной, вихляющей походкой загнанного человека, как долго правил на ремне бритву, пробуя ее на зазубренном ногте большого пальца, который от таких проб удивительно деформировался, стал толстым, тусклым, весь в складках.
Потом Никанор тщательно намылил щеки подпоручику, в последний раз провел бритвой по оселку… У него дрожали руки. Но как только он коснулся бритвой лица клиента, рука его обрела привычную уверенность и твердость, и он единым махом снял мыло со щеки подпоручика и так же привычно и угодливо спросил: «Не беспокоит-с, ваше благородие?»
Он был отличный мастер и очень мирный человек. И Родиону вдруг неловко стало перед ним, но тут же подумал об Анне и ожесточился против ее насильника.
Услышав этот обычный вопрос «не беспокоит-с», Анна потерла лоб тыльной стороной ладони и обессиленно опустилась на стул с какой-то дикой, блуждающей, безумной улыбкой. Она больше ничего не слышала, а только тихо молилась про себя, чтобы господь бог и царица небесная остерегли и помиловали ее милого.
Родион встал с кресла, машинально погладил бритые щеки и вдруг сказал:
— Отпусти, Никанор Пантелеич, Анну. Не держи ее.
— Никак нет, — отвечал парикмахер, ухмыляясь болезненно, — она моя законная супруга, перед богом венчанная.
— Но она не хочет этого.
— Мало что не хочет. Она, чай, православная, — отвечал парикмахер, все так же ухмыляясь, но теперь уже со злобой и ненавистью.
— Насильно мил не будешь, Никанор Пантелеич! Цепями к себе не привяжешь. Уйдет она от тебя.
— А мы через полицию востребуем, ваше благородие! Наше законное право. Чай, в христианской стране живем. — И вдруг понял, что ничего не стоит его законное право, что через три дня кончится его командировка и кончится власть его над Анной. От гнева и беспомощности он даже заскрипел зубами. — Ты не тронь ее, твое благородие, — произнес он хрипло и отчаянно, — не тронь лиха, пока дремлет.
Родион подумал, что этот человек, доведенный до отчаяния, способен на все, как скорпион, который в минуту смертельной опасности жалит самого себя и подыхает в жестоких корчах от собственного яда. А его, Родиона, не будет рядом, и некому будет защитить Анну.
— Хорошо, — сказал он. — Не трону. А кончится война, поговорим. Но и ты не тронь ее. И язык завяжи. Запомни! Пальцем тронешь, убью.
И парикмахер снова послушно ответил:
— Слушаюсь, ваше благородие!
Глава тридцать первая
Как парикмахер Никанор Чахлин выведал тайну и предал славного полководца
Тщетно старался парикмахер разузнать правду о подпоручике, которого жаждал погубить. Он чувствовал, что тут дело нечисто. С чего вдруг этот недоросль и недоучка стал офицером, да еще с двойной фамилией. Но все точно в рот воды набрали.
Тогда коварный парикмахер зазвал к себе в гости отставного военного фельдшера, а заодно и Филимона Барулина.
Он угостил их слегка очищенным мутно-сиреневым денатуратом. Анна поставила им угощение, а сама удалилась на кухню.
— Ну, — сказал дядя Митя, потирая руки, — пропустим по маленькой. По первой не закусывают. — Он опрокинул шкалик, поморщился, крякнул и звучно понюхал корочку черного хлеба.
— А вторая — со свиданьицем, — поддержал его Филимон.
Сперва болтали о разных разностях, потом окосевший Филимон расхвастался:
— Силенка у меня ничего… не жалуюсь. Не то, конечно, что у Васи Шмонина… так ведь он и в наших заозерных краях чудо.
— А это кто — Вася Шмонин? Не слыхал про такого, — сказал дядя Митя в изрядном подпитии.
— С нашей стороны мужик, — отвечал Филимон, икая. — Ну, дербалызнем, братцы! Прощай вино, здравствуй донышко. — И он прищелкнул языком. — Сторона наша заозерная, лесная, глухомань. А народ едреный — сплошь кулачные бойцы. На масленой сойдутся стенками, только кости хрупкают. Сперва, ясное дело, ребятишков пускают, для задору. Поглядят, как мальчонки петушатся, ну и сами в раж войдут… и пошла чесать губерния. А Вася Шмонин впереди. Мне тоже грех прибедняться. Ежели по-настоящему, у меня, братцы, вся грудь в крестах должна быть. Право!