Аграфена Федоровна закрыла мертвому глаза, подвязала подбородок платком и снова села на прежнее место. И сын остался стоять за спиной у матери.
И тогда она тихо сказала, не поворачивая головы:
— Беспокоился Андрей Иваныч о тебе, сынок! Не попутал бы тебя Шуйский.
При мертвом отце Родион не посмел уклониться от ответа.
— Я хотел служить России как лучше, мама! — сказал Родион так же тихо. — А Шуйский был честный человек. Он любил Россию и умер за нее.
— Аникеевы люди честные и смирные, — проговорила мать в тревоге и печали.
— Нету ходу Аникеевым, мама! — с горечью сказал сын.
— Все равно идти надо прямой дорогой, — сказала мать строго, не сводя глаз с мертвого. По лицу его скользили тени, как бы оживляя его, и казалось, то дрогнут ресницы, то поднимется бровь, а то губы чуть шевельнутся в кроткой, все понимающей улыбке. Мертвый как будто слушал, понимал и сочувствовал.
— Я всегда шел прямыми путями, мама! — отвечал Родион. — А они приводили меня на край пропасти.
Мать повернула к нему лицо и взглянула на сына испуганным, недоуменным взором.
— Но разве ж ты один был? — спросила она. — Кругом народ. Или ты, как в детстве, ребячился — сам генерал, а войско в уме. А куда идти генералу без войска?..
Родион низко опустил голову. Это его и погубило — он жил с народом, а словно рядом; он был генералом без войска. «В одиночку не воюют», — вспомнились ему слова Лушина.
Пришел дядя Митя и стал рядом с племянником. Он привык к мысли, что смерть брата близка. Но как ни подготовлены люди, смерть близкого человека всегда неожиданна. Дядя Митя не плакал, а без слез прощался с покойником, жалобно бормоча:
— Как же ты, Андрей Иваныч, а? Убрался, а? — Он как-то сразу одряхлел, сгорбился и стал меньше ростом, пришибленный и жалкий. — Не там ты жил, где надо бы, не с теми, брат, людьми, — сказал дядя Митя и всхлипнул.
Он зажег свечи, потом пошел за гробом.
Смерть не обезобразила столяра. Под простыней с какой-то режущей отчетливостью обозначились острые углы плеч, резко очерченные ребра, тяжелые узлы колен. А лицо было удивленное и доброе, с грустными складками у губ и живыми морщинками у глаз и с тем вопрошающим выражением, которое все еще сохраняет что-то от жизни, и не верится, что человек мертв. И никакой суровости и величавости не было в этом лице, на которое смерть еще не наложила свой нестираемый грим.
От всего вокруг веяло холодом, от черных окон, от пузатых комодов и шкафчиков, даже от подушки, на которой покоилась голова усопшего.
Где-то под напором ветра открылась и жалобно стонала дверь. Эти стоны пробуждали в памяти Аграфены Федоровны плачевные деревенские причитания, и она стала произносить горестные слова, но беззвучно, так что только шевелились губы.
Еще была ночь, еще не остыло тело мертвого, а уже пришли живые, чтобы обрядить его, отпеть и проводить на погост.
Покачивались огоньки свечей, похожие на пчел, порой даже чудилось жужжание в тишине. А старый священник с чувством выводил: «Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего».
Под окнами шуршал сад, а когда налетал ветер, казалось, шумит в листве дождь.
Родион неотрывно смотрел на отца, менявшегося с каждой минутой, и терзался мыслью, что был при жизни его мало внимателен к нему.
Жизнь отца была недолгая и скудная. Это был талантливый самоучка и неудачник. Что завещал он сыну? Неужто ему, Родиону, суждено повторить судьбу и участь пустоцвета, каким были и отец и дядя Митя?
Бегство
Внезапно в комнату вошел Филимон. На нем не было лица.
— Беда… — сказал он Родиону рвущимся шепотом. — Жандармы. Тикать надо.
Его трясло. Протрезвясь, он уже не помнил, что наболтал спьяна. Но ощущение у него было такое, будто он что-то ляпнул и это привело сюда жандармов по милости проклятого цирюльника.
«Вот и хорошо, — подумал Родион. — Вот и развязка». И еще подумал он с облегчением, что кончилась для него темная пора притворства, лжи и тайны.
Вдруг вспомнил о побеге Филимона с каторги, о Лушине, которому поимка Барулина грозила виселицей, и сразу нашло на него спокойствие и решимость.
— Сбегай за моей сумкой. Шинель прихвати. И жди меня у калитки. Живо!
— Слушаюсь! — ответил Филимон шепотом.
Несколько секунд Родион стоял опустошенный и неживой, потом подвинулся к матери, погруженной в свое горе, и сказал ей чуть слышно, точно опасаясь, что его услышит усопший:
— Мать! — сказал он, назвав ее так, как называл ее всю жизнь отец. — Мне нужно уйти. Задержи жандармов. Обо мне не беспокойся! — добавил он, увидев, как побелело ее лицо и губы и даже глаза. — Мне мало что грозит. Но мои друзья в большой опасности.