Он жил впотьмах, не видя того, что видел Лушин и чутьем сердца понимала мать. Он слышал ее голос: «Сам генерал, а войско в уме». То, что было понятно людям, оставалось для него немой и долгой тайной, и это сейчас усиливало его смятение и отчаяние. Не пора ли очнуться и начать все наново?
Далеко позади остались последние лачуги предместья. Шум ливня стихал, молнии сверкали реже, и гром удалялся, глухо и ворчливо погромыхивая.
Внезапно Родион остановился и заговорил быстро, гневно, горько:
— Да, да, верно, все верно. Я не Шуйский и не подпоручик… Я был в сумасшедшем доме, и в тюрьме был, и у дезертиров был… верно, все верно. Но я никогда не был сумасшедшим, и дезертиром не был… и преступником… Как же ты поверила, Анна?
Филимон испуганно слушал бред подпоручика. Ведь это он растрезвонил про злоключения и подвиги Родиона. Господи боже мой, выходит, он и погубил подпоручика. В который раз? По простоте предаст, по доброте спасет. Он слезно винился перед Родионом.
Горестно было слушать Родиону его признания.
Не зная, как загладить непоправимую свою вину, Филимон вдруг обрушился на неверных, переменчивых баб.
— Вон у нас в Заозерье, — сказал он, — жил старикан. Ему почитай без малого сто было. А крепкий был, язви его в душу, и нравом бешеный — чисто сатана. Разъярится — себя не помнит. А рукомесло у него было сапожное. Сидит при фартуке, дратву сучит, полный рот у него деревянных гвоздочков, и еще чего-то курлычет, вроде журавля. Вот раз под добрую руку говорит своей старухе: «Что скажу тебе, старая, пожили мы с тобой знатно». А старуха старая-престарая, на весь рот один зуб торчит, и глухая — плюнь ей в ухо, не услышит. «Чего, — спрашивает, — бормочешь?» А он опять: «Хорошо, говорю, пожили мы с тобой, старая!» — «Ничего, — отвечает, — может, и хорошо, уж и не помню». Тогда старик говорит ей: «А что, говорит, старая, скоро нам преставиться. Кто перед богом не грешен, перед людьми не виноват. Небось тоже грешна, любезная, а?» — «Окстись, — отвечает старуха. — Старый ты безмен с ржавыми гирями. Всю ты жизнь зазнавался и заносился, а слепой был и дурак дураком. Хорошо, я такая, соблюла себя. Другая показала бы тебе, ветродуй старый!» Ну, ясное дело, старикану лестно, смеется. «Все вы, говорит, Евины дочки, верные до случая, а подвернется случай — только бог и знать будет. Старая ты кочерга, гляди, как скрючило, помирать ведь скоро, что уж теперь с тебя возьмешь. Признайся, ведь был грех…» Слово за слово, и дернула нелегкая старуху. Всю жизнь вракала, а тут праведницей прикинулась. «Верно, говорит, только разок и согрешила. Сладок грех, все забыла, а его помню… подмастерье твой… рыжий, весельчак, пойдет в пляс, искры из-под сапог сыплются…» Старик слушал-слушал, ухмылялся все, не верил — брешет старая, дразнит его… И вдруг белее белого сделался да как хватит старуху колодкой по башке — из нее и дух вон. Его потом судили. Трясется, дрожит весь и плачет. Ему церковное покаяние определили. Вскорости и он помер. Все плакал, звал жалобно старуху, укорял ее: оговорила, мол, себя напрасно, в смертный грех ввела его.
Рассказ Филимона еще более подавил и без того угнетенного подпоручика, подавил своей жестокой правдой о женской неверности и непостоянстве.
Наш герой переходит от слов к делу и утверждает силой оружия социальную справедливость
Вдруг где-то вдали блеснул огонек.
Унылая сторожка стояла на отшибе, светясь тусклым, точно из слюды, оконцем. Дверь была настежь, слышался гул голосов.
— Ставлю на кон Лядовку, — говорил кто-то сиплым голосом. — Сорок шесть дворов, триста душ и не соломой избы крытые, а железом и шифером. Одного хлеба в летошний год взяли на большие тыщи.
— Врешь! Знаю я твою Лядовку. Истинная блядовка. Мужики там — кобели цепные. А Братовка моя хоть и не богатая, зато люди там христарадные.
— Христарадные… тоже скажешь. Да твоей Братовке называться бы Иудовкой. Мужики там сплошь душегубы, топорами секутся. На рождество снегу не выпросишь, да еще по шеям накостыляют.
— Буде вякать! Это тебе не Царство Польское. Там действительно… а Братовка — деревня как-никак, а русская, православная…
Друзья заглянули в оконце. Под светом плошки, в густом табачном дыму люди резались в очко, резались азартно и свирепо. И ставкой в их игре были волости, уезды и губернии. А судя по одежде и сумкам, то были нищие.
При виде офицера и здоровенного солдата игроки повскакали с мест, но Родион успокоил их:
— Не пугайтесь, добрые люди! Мы вам не помешаем. Позвольте погреться и обсушиться у огня.
— Пожалуйте, ваше благородие! — неуверенно сказал приземистый, крепкий и нестарый человек. — Куда путь держите? В такую ночь добрый хозяин собаку не выгонит.