Родион пожалел, что обидел друга, крайне чувствительного к бранным словам, унижающим человеческое достоинство.
— Ты уж прости, Филимон Никитич, страшно мне за тебя.
Арест подпоручика и его сподвижника
Предчувствие не обмануло Родиона. На станции их уже ждали жандармы.
— Снова нам не повезло, брат! — сказал он Филимону с печальной усмешкой.
Тогда верный друг и сподвижник стал кричать, что виноват во всем, что это он подбил их благородие всклепать на себя чужое имя, а теперь из-за его пьяной болтовни они оба попадут за решетку. Потом разразился слезами. Напрасно успокаивал его подпоручик. Силач был неутешен.
— Сердце у меня как чижик, и слезы близко лежат, — отвечал он, не обращая внимания на насмешки жандармов.
Как всегда, когда нужно было применить силу, он робел из опасения, как бы по неосторожности не изувечить человека.
Но когда усатый жандарм назвал его слезливой бабой, Филимон ощерился:
— Вы со мной потише, господин! А то ведь я ненароком душу могу вытрясти… — Он поднял огромный придорожный камень и пустил его с горы с такой силой, что камень покатился, как мяч, подпрыгивая.
Жандарм струсил.
— Но-но! — сказал он без прежнего нахальства. — Не балуй!
Арестованных погнали в город мощеной дорогой, которая привела их в рабочий поселок.
Был ранний час. После ночной грозы мир вокруг сиял светом и осенними красками. Небо было синее и глубокое, медленно падал и кружил желтый лист, точно бабочка, которая помахивает крылышками. Солнце, окруженное красноватой короной лучей, как бы светило из глубины сводчатой арки. И арестованные, без ремней, в окружении жандармов, шли в эту раскрывшуюся перед ними арку, навстречу мягкому и теплому осеннему солнцу.
Весь поселок высыпал встречать арестованных и провожать на погост столяра. Обе процессии встретились на околице.
Похороны были бедные. Соседский мальчонка нес крест впереди, а за гробом шел старик священник, помахивая кадилом и негромко, привычно и быстро произнося слова молитвы:
— Во блаженном успении вечный покой подаждь господи усопшему рабу твоему новопреставленному Андрею и сотвори ему вечную память. — И сам же тихим, дребезжащим голоском подпевал: «Ве-э-эчная па-а-амять!»
Жандармы не позволили Родиону приблизиться к мертвому отцу, а один из них, усатый, что дразнил Филимона, насмешливо сказал подпоручику:
— Больно, видать, вы смелый, сбежали — отца не похоронили.
— Врешь, козява! — вознегодовал Филимон. — Не бегал их благородие, меня спасал от тюрьмы и каторги, садовая моя голова!
— Молчи! — испуганно сказал Родион.
Мать и дядя Митя, отделенные от Родиона погребальными дрогами, замерли, словно громом пораженные.
Он вдруг увидел в толпе Анну. Платок свалился с головы ее, и рыжие волосы сверкали в блеске солнца, как нимб мученицы, оттеняя мертвенную бледность ее лица и огромные серые глаза.
Только сейчас, в эту страшную минуту, она поняла, где пропадал муженек до полуночи и зачем приходил среди ночи к окошку ее несчастный полюбовник.
Сложив руки с мольбой на груди, она виновато, безумно и отчаянно смотрела на Родиона, и губы ее не то дрожали, не то шептали слова молитвы и прощания.
И он ответил ей взглядом, полным любви. Всю свою волю вложил он в этот взгляд, без слов приказывая ей держаться стойко и молчать. Но, видимо, это было свыше ее сил. Она вдруг рванулась к нему и, прежде чем ее успели остановить, обняла своего милого и залилась слезами, припав к нему на грудь рыжей головой. Лишь миг держал ее в своих объятиях Родион, но и этого мгновения было достаточно, чтобы наполнить его сердце счастьем, она любила его, не подпоручика Шуйского, а его, бедного и неудачливого Родиона Аникеева.
Жандармы грубо оторвали ее от Родиона и погнали арестованных дальше.
Мать вдруг закричала, простирая руки к Родиону:
— Сынок мой!
Родион обернулся, на лице его выступила какая-то судорожная, потерянная улыбка, и он помахал матери рукой. И столько страдания было в его улыбке и в этом прощальном жесте, что многие потупили взор, а кое у кого блеснули слезы.
Глава тридцать третья
Снова тюрьма
Друзей разлучили. Снова Родион проходил по знакомому кругу: у него взяли отпечатки пальцев, засняли в фас и профиль, тщательно выискивая «особые приметы», и водворили в одиночку военной тюрьмы, сохранившей особенности старого острога, вплоть до тягучей переклички: «Слу-уша-ай!»
Измученный Родион опустился на привинченную к полу железную койку с черным от пота и грязи соломенным тюфяком и задумался. Он снова был пленником злых и темных сил, которые преследовали его с жестокой неотступностью.