Следователь выслушал его гневную и злую речь.
— Это записывать не будем. Ни к чему это и к делу не относится, — сказал он с усмешкой и скрылся в табачном дыму.
Следователь старался облегчить положение подпоручика. Но тут неожиданно открылось, что Филимон Барулин и есть тот самый силач, который вместе с Александром Ивановичем Лушиным (по партийной кличке — Коростель) бежал с каторги, прикончив надзирателя Садилова.
Следователь допросил Филимона.
— Бежали — это точно. А убивать не убивали, — отвечал Филимон. — Дело-то как было: он сперва упал в воду, а потом гляжу — всплывает, подлюга. Тут, значит, я и оступился, его бревном и накрыло.
— Стало быть, умышленно утопили, — сказал следователь.
— Никак нет, без умысла. Нечто мы не христиане… нечто я злодей какой, чтоб губить христианскую душу без покаяния… Господи твоя воля. Меня самого едва Александр Иваныч выудил, не то и меня, болярина, записали бы в поминание.
— А почему бежали сразу?..
— Выпал случай, вашескородие! В каторге жизнь какая… К примеру, пригнали на торфяное болото восемьсот арестантов, а через два месяца их почитай с полсотни душ осталось… Ждать не приходится.
Дело приняло новый оборот. Срочно привезли Лушина. Он постарел, но был так же красив, с лицом Христа, как казалось Родиону. На первом же допросе Лушин показал: Филимон нечаянно оступился и чуть было сам не утонул. А Филимон твердил, что Лушин «к утоплению Садилова и вовсе касательства не имеет и даже старался утоплого выловить, два раза нырял».
Выяснилось, что и Родион знавал Лушина по тюрьме. Его допросили: знал ли он об убийстве Садилова. Он ответил, что слышал.
— А что вы думаете об этом? — спросил следователь.
Родион ответил:
— Я знаю Барулина и знаю Лушина. Они не такие люди, чтобы умышленно кого-то убить. Значит, они по нечаянности утопили человека. И бог им судья.
Потянулись дни, недели, допросы, очные ставки. Чтобы не ослабли мускулы, Родион часами колесил по темной камере с отсыревшим углом, в котором осыпалась штукатурка, и с потной электрической лампочкой, горевшей день и ночь. Родион освежал память, повторяя изученные им дисциплины и языки; фехтовал и упражнялся в приемах разных видов борьбы, и удары его были тем точней, что он видел перед собой своих врагов.
Тюремщики, наблюдая его в глазок, считали его помешанным.
Единственной отрадой для подпоручика были книги, которые следователь разрешил ему читать. И еще одну услугу хотел было оказать он Аникееву-Шуйскому перед тем, как уйти в запой: выделить его дело особо, ограничившись обвинением лжеподпоручика в самозванстве, а денщика его в сокрытии этого самозванства. Но понемногу дело осложнилось: прибавилось обвинение в дезертирстве и еще в том, что подпоручик знал и о побеге Филимона с каторги, и об убийстве Садилова. Все же следователь не предполагал, что дело обернется для лжеподпоручика Родиона Аникеева-Шуйского так круто и катастрофически.
Суд над лжеподпоручиком и его сподвижником
Они шли среди конвоя, заложив руки за спину, без ремней, Родион немного впереди, в гимнастерке из сукна цвета хаки, за ним Филимон в стеганых солдатских штанах.
Был серый, тусклый день. Но в тот момент, как узники переступили порог суда, выглянуло солнце, ударило в цветные стекла витражей и как бы выткало на полу многоцветную дорожку. То тускнея под ногами, то разгораясь всеми цветами радуги, эта веселая, пестрая дорожка привела узников в зал судебного заседания и погасла.
Подсудимых поместили за деревянным барьером. По обе стороны стали конвойные с шашками наголо. Суд происходил при закрытых дверях, и, кроме нескольких военных, никого не было. Зал судебного заседания с высокими сводами и готическими узкими окнами в решетку напоминал чем-то старинный католический собор. Вот-вот, казалось, послышатся звуки органа.
Пожилой, рыхлый секретарь суда огласил обвинительное заключение, в котором обстоятельно говорилось о том, как «доброволец Аникеев, именуя себя подпоручиком Шуйским, дезертировал с фронта, сманив рядового Барулина, чей ум не соответствует его грубой физической силе».
«Потом, — как гласило обвинение, — вышеозначенный Аникеев был арестован и водворен в тюрьму, как беглый из больницы, в коей находился на испытании. Но из оной тюрьмы тоже бежал и, всклепав на себя имя благородного дворянина и офицера императорской службы, сей самозванец и дезертир в чужой ипостаси отправился на войну снова, где и был вскорости ранен в непотребное место, повернувшись спиной к неприятелю».