Председатель оборвал его:
— Вот что, усвой правило — молчать, когда тебя не спрашивают, и отвечать коротко, когда тебя спросят. Понял?
— Так точно, вашескородие! Понимаем: молчи, пока не спрашивают, а спросят когда, отвечай покороче. — Он улыбался невинно и бесхитростно, невозможно было предположить, что он лукавит или строит из себя простачка.
И председатель подумал, что этот недалекий парень такой и есть, каким кажется. А Филимон был развязен и болтлив от избытка тревоги и беспокойства.
— Давно знаешь Аникеева? — спросил председатель.
— Как же, вместе на войну шли, вместе песни играли: «Последний нонешний денечек…»
— Отставить! Не пустозвонь!
— Слушаюсь, вашескородие!
Председатель снова достал носовой платок и вытер лицо и шею. Он начинал уставать от этого необычайного солдата.
— Подсудимый Филимон Барулин! — начал он снова. — Только чистосердечное признание перед судом и перед незримо присутствующим здесь государем императором (он полуобернулся к портрету, висевшему над судейским столом), только чистосердечное раскаяние послужит тебе снисхождением. Скажи-ка, когда ты с Аникеевым дезертировал с фронта?
— Чего? — с неподдельным изумлением спросил обвиняемый. — Помилуйте, вашескородие, почто такую обиду нам учиняете?.. Помирать будем, вашескородие! Разве ж мы не русские люди? Мы с Родион Андреичем только к войне приохотились…
— Это кто такой Родион Андреич?
— Как кто? — не переставая изумляться, молвил подсудимый. — Да их благородие господин подпоручик Аникеев-Шуйский — вот кто.
— Какой он подпоручик, — презрительно заявил председатель. — Самозванец он.
— Это конечно, как есть, — согласился Филимон Барулин и вздохнул. — А что нам было делать, посудите сами, вашескородие, — сказал он с подкупающей искренностью. — Куда было нам идти? Как говорится, влево пойдешь — в тюрягу угодишь, а вправо — еще хуже, в богоугодное заведение, где людей на цепь сажают. Выходит, куда ни кинь — везде клин. И дошел Родион Андреич, извиняюся, до точки. «Должон, говорит, воевать, а меня в тылу приковали, как Пролетея к скале».
— Что, что такое? — чуть не взвизгнул председатель, давясь от смеха.
Беззвучно трясся от душившего его хохота военный прокурор — и все на нем тряслось: и толстые щеки, и тяжелый захребетник.
А Филимон Барулин продолжал говорить, плутовато ухмыляясь:
— Тогда мы и говорим: «Нету, говорим, нашему брату рядовому ходу. Что же нам, в дезертирах околачиваться? Не миновать нам арестантских рот…»
— Стало быть, признаетесь, что были дезертирами, — сказал военный прокурор, мигом перестав смеяться.
Это было первое замечание, сделанное им по ходу судебного следствия. Слишком для него было все очевидным и слишком ничтожными представлялись ему те люди, которых ему предстояло обвинять, и задавать им какие-либо вопросы он считал ниже своего достоинства.
Спохватился и председатель.
— Значит, признаетесь, обвиняемый Барулин, что были с Аникеевым дезертирами.
— Ни боже мой, — ответил Филимон, а про себя подумал: «Ой, батюшки-светы, сам на своей шее петлю затягиваю». — Нам в дезертирах прозябать не с руки было, — сказал он серьезно. — Нам воевать необходимо было надо, для того и подпоручиком назвались. Мы об том только и гадали, во сне видели — как бы поскорее да на фронт. У нас на фронте делов, как у зайца в лесу троп. Недаром нам солдатского «егория» пожаловали. Сам полковник облобызали их благородие. «Спасибо, говорит, за царскую службу». Да только тут, как на грех, снарядом жахнуло его, беднягу, Родиона Андреича, прямо осколком в то место причинное, откуда ноги растут… не везет нам, да и только.
Все снова смеялись, а Филимон, словно не понимая их веселья, говорил взволнованно и гневно:
— А вы такое премерзкое слово в нас кидаете: дезертиры. Эх, вашескородие, в человека легко репьем кинуть, глянь, его всего и облепило. Как можно? Мы такие дела на фронте вытворяли — чудо! А что получилось? Лучше бы не начинать вовсе. Был рядовой, стал офицером, а теперь обратно в нижние чины… в козявы, значит. Нам бы с ним на фронт, вашескородие, за Россию жизнь отдать. — Он говорил с искренним волнением, вызывавшим у судей почему-то смех. И он озлобился на них. — Не нашел подпоручик счастья, извелся вконец, заскучал, потерял покой. И то сказать, нелегко жить в двуличье… У него своя Анюта, приболела к нему всей душой, ни к чему ему прохиндейничать, с губернаторской дочкой возжаться…
— Какая еще губернаторская дочка? Что ты мелешь? — перебил его председатель с недоумением.