— Уму непостижимо! — воскликнул он. — Мысль, слово, чувство, данные человеку богом, закрепощаются по мании тирана. Миллионы людей трепещут перед ним и благодарят его за то, что он отнял у них право и свободу. Рабы целуют свои цепи, прокаженные — свои гноящиеся язвы. Доколе же? Тирания и фанатизм — вот трагический источник людских бедствий. Как бы ни назывался тиран, пусть даже пророком, он все равно тиран. Дайте человеку истинную свободу, чтобы он был сыт и никого не боялся, и он станет богом. Уничтожьте тиранию собственности — и на земле будет рай. Пусть я погибну, идея моя вечна. И нет такого оружия, которым можно ее уничтожить. Пока жив человек на земле, жить будет мечта его о добре и справедливости. Еще много тьмы вокруг. Но я верю, тьма будет рассеиваться, а свет разгораться, и наступит день, когда светом зальет всю нашу землю…
С упорством маньяка он продолжал говорить и тогда, когда председатель лишил его слова.
Председатель объявил перерыв.
Крамольные речи в военное время оказали Родиону Аникееву плохую услугу, ему вынесли смертный приговор.
Когда Филимон услыхал, что его друга осудили на казнь, он сделался как безумный.
— Господи! — закричал он сам не свой. — И чего только они с тобой делают, Родион Андреич? Окаянные! Сперва от войны угоняли, а теперь и вовсе убить задумали. Нехристи! — Он заплакал в голос.
Последний час полководца
Февральским полуднем Родиона втолкнули в камеру смертников.
Он был так измучен долгим судебным разбирательством, что мигом заснул, как только приник головой к стене.
Его спокойствие удивило тюремщиков, заглянувших в глазок на двери. Все-таки он был приговорен к смертной казни. А он спал тихо и улыбался во сне. Он проснулся среди ночи.
В зарешеченное оконце под потолком струился слабый свет поблекших звезд.
Появился отец, высохший и бескровный.
— Не простился ты со мной, сын! — сказал он печально.
— Не мог я, отец! — сказал сын виновато.
— Знаю. Живых спасал.
— А никого не спас.
— Не твоя вина. Попутал тебя Шуйский, — сказал отец с горечью.
— Нет, Шуйский был святой человек. Он снял с глаз моих первую повязку. Спасибо ему за первый луч света. Но повязок оказалось слишком много…
— Все равно ты честно служил людям, Родион! Всегда думал о них больше, чем о себе. И теперь они пойдут за тобой.
— Куда? — горько спросил Родион.
— Но разве ты один? — повторил отец незабываемые слова матери. — Каждый приходит для чего-то. Один — чтобы показать людям, как надо жить, другой — как не надо. Всю жизнь промолчал я, сынок! Не оттого, что сказать было нечего, а оттого, что сказать не умел. Человек, думал я, весь в себе. Но ежели бы мне жить после тебя, сынок, твоей стезей пошел бы… В глухую ночь, Родион, даже короткая молния может осветить верную дорогу. — И едва внятно: — Боишься смерти?
— Может быть, — ответил сын так же чуть слышно. — Смерть — она темная и косматая, как туча. Не хочу я ни страха, ни смерти.
Но отец покачал головой:
— Человеку ее не понять. Люди живут и умирают — каждый по-своему. Люди тебе уже ничем помочь не могут, сынок, да поможет тебе господь бог.
…Родион не сразу понял, кто эти люди, наполнившие камеру звоном ключей и шпор. Боже мой, подумал он радостно, сколько друзей пришло проводить его — и Раскин, и Ков-Кович… и мать, и Анна, его Анна…
— Осужденный, вы готовы? — спросил военный, в котором Родион узнал обвинителя, и мигом возвратился к плачевной действительности.
— Разве еще ночь? — удивился узник.
— Нет, уже светает.
— А я думал, казнят людей глухой ночью, когда мир спит, — сказал Родион.
— Для вас мы сделаем исключение, — ответил обвинитель со злой усмешкой.
— Хорошо, я готов. — Это было сказано с такой простотой и сдержанностью, что даже обвинитель смутился.
Осужденный шел среди конвоя, пугая людей своим спокойствием.
Его вывели во двор, похожий на каменную коробку с откинутой крышкой в виде звездного неба.
После темной, затхлой камеры свежий и влажный воздух ударял в голову, как брага; он был по-весеннему гулкий и пах смешанным ароматом земли, печного дыма и воды даже здесь, в тюремном дворе.
Странно, не было ни помоста, ни виселицы. Значит, повешение заменили расстрелом, все-таки хоть в этом преимущество подпоручика Шуйского перед рядовым Аникеевым, подумал Родион и улыбнулся.