При виде этой улыбки людей взяла оторопь.
Осужденного поставили у стены, на которой обледенела вода от потаявших за день сосулек. Напротив выстроились солдаты. Родион смотрел на них с недоумением. Не их ли встречал он в своих блужданиях? Как похож этот крайний солдат на Игната Ларионова.
«И он меня убьет», — подумал Родион и снова тихо и печально улыбнулся.
Его улыбка нагоняла на людей беспокойство. Всем было явно не по себе, все были хмуры. Обвинитель развернул бумагу и при тусклом свете тюремного фонаря зачитал приговор: «По совершении гражданской казни над самозванным и преступным подпоручиком Аникеевым-Шуйским Родионом сыном Андреевым подвергнуть оного за измену отечеству смертной казни через повешение». Он допустил паузу, очевидно затем, чтобы дать осужденному время подумать над своей страшной участью и самому насладиться долгой минутой ожидания казни.
Родион слушал, нахмурив большой и сильный лоб, вдруг засмеялся коротким судорожным смехом.
— Удивительно, — сказал он в тяжелой тишине, — судили рядового за самозванство, а осудили подпоручика за измену. Несообразно.
Люди ошеломленно и тягостно безмолвствовали.
— Молчите! — бросил обвинитель резко. Он не зря сказал на суде: «Улыбайтесь, только с петлей на шее», он был уверен, что этот отважный болтун сдаст перед лицом смерти. Тем ненавистней был ему юнец, которому бесстрашие не изменило и в последнюю минуту. Он был мертвенно-бледен, гораздо бледнее осужденного, и читал скороговоркой, так что и не понять было, почему смертная казнь рядовому Аникееву заменялась двадцатью годами каторжных работ с лишением прав состояния и вечным поселением в Сибири.
Увы, в столице было неспокойно. Государственная Дума, не стесняясь и не боясь, разговаривала в полный голос о поражениях армии и виновниках этих поражений. Левая пресса осмелела, и кое-где появились первые вести о невиновном подпоручике, «ставшем жертвой холопского одичания».
Родион пришел в себя в камере, закованный в кандалы по рукам и ногам. Малейшее его движение вызывало скрежет и лязг железа. Кандалы были тяжелые, они как бы накрепко привязали его к земле, чтобы он не мог оторваться от нее.
Часть шестая
Смерть на восходе дня
Глава тридцать четвертая
Что нашел освобожденный Родион Аникеев…
Друзья были освобождены из крепости Февролюцией, по выражению Филимона Барулина. Их вынесли из тюрьмы на руках среди красных знамен, которые как бы полыхали в блеске яркого предвесеннего солнца.
После долгих февральских морозов наступила оттепель. Потепление было такое устойчивое, что обманутые почки кое-где начали набухать. Под ногами снег слипался и твердел почти как асфальт. Бежала с крыш вода, обламывались сосульки, с грохотом срывался лед в водосточных трубах, и в воздухе пахло весной.
Родион был смущен, растерян и даже испуган бурными почестями. Похоже, и Коростель чувствовал себя не лучше. А Филимон слезно умолял спустить его на землю, а то как бы греха не вышло — не дай бог, неосторожным движением еще придавит кого-нибудь.
Родион искал глазами в толпе своих родных, мать, и Анну, и дядю Митю, о которых беспокоилось его сердце.
Лишь к вечеру Родион и его верный сподвижник попали в рабочий поселок.
Ранние зимние сумерки медленно ложились на землю, прихваченную легким морозом. В чистом воздухе еще не испарились остатки талой влаги, накопившейся за день. Над рабочим поселком поднималась черная снеговая туча, она обложила небо подковой, и все, что было под ней, вставало во мгле едва различимо, призрачно и тревожно.
Вот и знакомая колонка с наледью вокруг. И вдруг Родион увидел чахлинский домик, заколоченный и пустой. У него больно сжалось сердце от тягостного предчувствия.
Родион увидел на пороге мать и дядю Митю. Мать обняла его и тихо заплакала.
— А где Анна? — спросил Родион хриплым голосом.
— Ушла Аннушка, — ответил дядя Митя, неловкий, растерянный, печально качая головой.
— Как ушла? Куда?
— Куда — не сказалась. С нищей котомкой ушла, — сказал дядя Митя и всхлипнул.
Шатаясь переступил порог родного дома Родион.
Всю ночь сыпал снег, крутилась поземка и выла надрывно последняя злая февральская вьюга.
— Никаношка — тот давно пропал, — рассказывал дядя Митя племяннику, насупив мохнатые брови. — Как дознались люди про иуду, ему житья не стало. Очень он еще Аннушки боялся — не прирезала бы его. А она, бедняжка, все твердила: виновата, мол, перед тобой и должна грех замолить. А как узнала, что тебя приговорили, совсем не своя сделалась. К нам и вовсе перестала заходить. Не могла на мать смотреть. А мать, сам знаешь, кроткая, слова не скажет. А иная кротость хуже всякой казни. Люди потом сказывали, как Аннушка из поселка уходила. Поклонилась на прощанье: «Простите, люди добрые!» — с тем и ушла. — Он всхлипнул и замолчал.