Родион слушал с какой-то опустошенностью в сердце. Что погнало Анну из дому? Где ему теперь искать ее?
Он вдруг почувствовал себя чужим в родном доме, среди пузатых шкафчиков и комодиков, которые он всегда любил. Он словил себя на том, что ему боязно смотреть матери в глаза.
Несмотря на холод, он переселился на свой старый чердак, где не пахло больше ни голубями его детства, пи яблоками его юности.
По ночам он спускался в сад и бродил по нечищеным дорожкам среди предвесенних запахов земли.
Подолгу простаивал он перед заколоченными окнами чахлинского домика. Он видел Анну то в золотой раме освещенного окна, и свет от нее как бы падал во тьму сада и освещал прошлое; то с черным георгином у груди, мрачным и прекрасным; то на размытой дороге с жалкой нищенской сумой.
«Зачем ты ушла?» — спрашивал ее Родион.
«А к чему я тебе такая? — отвечала она со своей озабоченной, доброй и нежной улыбкой. — Где уж нам против губернаторской дочки?.. Я что — простая русская баба».
Что-то, видно, сделал он такое, чего не должен был делать, а может, сказал что-то такое, чего не должен был говорить. Он чувствовал невыносимую вину перед ней. Найдет ли он ее когда-нибудь?
Однажды Родион услышал знакомый голос под окном:
— Эй, Родион! А Родион! Откликнись!
Родиону вдруг послышался голос его детства: «А дутыши мои у тебя? Сколько выкупа возьмешь?» И точно по волшебству он перенесся в те далекие годы, полные сказочных чудес и подвигов.
И тотчас возникла Анна. Она шла от колонки с засученными рукавами и подоткнутой юбкой, так что виднелись ее загорелые икры, и несла два полных ведра. «Позвольте, я помогу вам», — сказал Родион робко. «Ничего, мы привычные, — ответила Анна, опуская ведра на землю. — С полными встретила — знать, к удаче», — сказала она, поправляя свои медные волосы, выбившиеся из-под косынки…
Огрубевший голос Васьки вернул Родиона к действительности.
— Родион, а Родион! Выглянь!
Родион торопливо выглянул на лестницу.
И Вася, который в последнюю их встречу не осмеливался говорить ему «ты», сейчас заговорил так дружески и просто, как если бы они и не разлучались никогда.
— Что, брат, засел как сыч? Не погонять ли нам голубей, по старой памяти? — Его рябоватые скулы осветились доброй улыбкой.
Улыбнулся и Родион, поняв дружеский порыв своего детского приятеля, который хотел как-нибудь отвлечь его от его кручины.
— Куда уж нам с тобой гонять голубей, Вася! Не мальчики.
— Это верно, — согласился Вася. — Еще люди засмеют. Ну, тогда давай просто поглядим. Небось Яшку-то не забыл? Умный голубь, даром что не говорит.
Нет, Родион ничего не забыл.
Он спустился вниз.
Василий был одет по-воскресному, в черной косоворотке и лаковых сапогах, с красным бантом на груди, и веснушчатое лицо его празднично сияло в лучах раннего солнца.
Из города наплывал гул колоколов. Приятели молча миновали чахлинский заколоченный домик.
— Ты сказал — люди засмеют, — проговорил вдруг Родион. — Они могут, насмерть засмеять могут. Нет ничего страшней и злей людской насмешки. Хуже божьего гнева.
Василий понял, о чем говорит Родион. Ему неловко было перед Родионом за людей, которые засмеяли его рыжую Нюрку. Он очень жалел Родиона, великодушие, бескорыстие и отвагу которого помнил с малых лет. Теперь ему казалось, что он всегда знал и даже первым открыл, какой человек Родион Аникеев.
— Не от злого сердца, Родя! — сказал он неуверенно.
— Не скажи, друг! — сказал печально Родион. — Иной смеется от зависти, другой от немощи, а все больше от глупости. Жестокая вещь — человеческая глупость. Осмеивает доброту, и честность, и верность. А кто? Ханжи и лицемеры. Что им душа, когда у самих нет никакой души. Ни совести, ни жалости, ни сострадания. — Он говорил с таким горьким чувством, что Васе стало больно и обидно за него.
— Не гневайся на людей, Родион! У них понятие какое — что не понятно, то и смешно. Я вот слесарек не шибкого еще разряда, а все хочу по-своему делать. А мастер Лука Фомич смеется: «Ты, говорит, Васька, дурак, ты, говорит, раньше досягни до моего предела, опосля по-своему делать будешь. Не чудачь! Людям смешно».