— Вы утверждаете, — говорил он эсерам и меньшевикам, — что наши идеи текут из одного источника и что этот источник сама природа. Но из одного источника берут начало и день и ночь. Вы тоже хотите социализма, только через двести лет, вы тоже против войны, но только после победы над Германией, и обязательно с аннексией и контрибуцией. И вы согласны отдать землю мужикам, но только с разрешения Учредительного собрания, чтобы не обидеть помещиков. Как видите, наши идеи заметно отличаются, как день от ночи.
Такие речи Коростеля вызывали неистовую злобу и ярость у всех его противников, а Пососухин призывал «кары господни на преступные главы демагогов и богохульников». При этом гибкие, словно бескостные руки его разыгрывали самую выразительную пантомиму, то прижимаясь молитвенно к груди, то призывно поднимаясь к небу, то раскрывая миру объятия во весь широкий свой размах, то опускаясь в изнеможении долу, но лишь затем, чтобы тотчас вновь начать свою вкрадчивую, бешеную, неутомимую игру, настолько выразительную, что она вполне могла заменить живую речь.
Внезапно Лушина-Коростеля объявили немецким шпионом и призвали к ответу. Ему пришлось скрываться и прятаться, как в ту пору, когда он бежал с царской каторги.
Все это казалось Родиону диким, безумным и непонятным. И тогда он вступился за правду.
— Я родился и вырос на рабочей окраине, там нравы простые, а язык людей прямой и резкий, — начал он в своей манере, как бы размышляя вслух. — С человеком можно сделать все, что угодно. Но его нельзя заставить не думать. И чем круче борьба с мыслью, тем вернее ее пробуждение. Я знаю, как велико могущество слова. Слово способно убить и способно воскресить, оно может вознести и может низвергнуть. Вот почему деспотия в первую очередь подавляет свободу слова. Не становимся ли мы на этот путь, лишая целую партию свободы слова, запрещая ее газеты и громя ее типографии? Не есть ли это конец всякой свободе? По всей стране разносится, как гул набата: «война до победного конца». Но об этом не грешно спросить тех, кто четвертый год гниет в окопах: нужна им война или не нужна, хотят они воевать или не хотят. С вулканом не спорят, вулкан не перекричишь. Не ждите, когда он начнет действовать. Глупец тот, кто тщится усмирить действующий вулкан. Самый умный говорун тогда окажется дураком и болтуном…
Его речь была воспринята как курьез. А в хмелюковской газете появился пародийный отчет за подписью Пти-Бабеф: «Настала гулкая пора, пора извержения, землетрясения и кораблекрушения, пора загробных духов, спиритических предсказаний и мессианского пришествия. Зреет буря. Уцелеем ли мы?»
О пропавших часах и уцелевших «хутлярах»
Однажды, возвращаясь с митинга, на котором привычные ораторы повторяли привычные вещи, Филимон вдруг сказал:
— Грызет меня сомнение, твое благородие! И мы с тобой пострадали от царского прижиму, и Александр Иванович заступался за народ и пострадал, и Тит Титыч, говорят, пострадали… Спасибо им, обласкали, велели на кухне накормить до отвалу. И этот… как его… очкастый пустозвон Хмелюков, тоже, слыхать, пострадал, и бородатый, от крестьянского союза который, опять же заступался и пострадал. Почитай, вся Россия. Ну, про других ничего сказать не могу, не знаю. А про бородатого козла доподлинно знаю, за кого заступался и за что пострадал. Желаешь ежели, могу рассказать, Родион Андреич!
И он поведал подпоручику препотешную историю:
— Сидел я в пересылке, еще до каторги, стало быть. Острог как острог: утром капиток, в обед похлебка, вечером опять же капиток. Сидишь в одиночке, давишь вшей и скучаешь. Таракану и тому обрадуешься. А тут вваливается мужик, степенный, бородатый, с лица малость припух, вроде как его разок-другой по харе стукнули. Сперва молчал, должно опасался меня. Однако к вечеру притерпелся и давай выкладывать. Дюже мужик убивался. «Такой, говорит, надежный был слуга царю-батюшке, и такая, говорит, со мной оказия-проказия приключилась: за оскорбление августейшей особы государя-анпиратора в тюрягу укатали».
Звали его Авдей Гордеич, а по фамилии Злыднев. «Управлял, говорит, мирскими делами, казны не крал, бедняков в бараний рог не гнул, заботой о солдатских вдовицах и сиротах не гнушался, особливо о вдовицах». Такой благомысленный мужик, до слез умилил меня, вроде «Иже херувимскую» поет.
И вышла ему, смиренному Авдею, высочайшая награда — именные часы.
Прослышал народ, валом повалил, проздравляет. «Спасибо тебе, говорят, Авдей Гордеич, мирское спасибо, что соблюдал обчественный интерес без корысти».