— Конечно, — сказал Родион сосредоточенно, — я родился в девятнадцатом столетии, но в самом конце его, я лишь пяткой застрял в прошлом веке. А всем корпусом, всеми чувствами я в двадцатом веке. И я знаю: идеи двадцатого века — это идеи добра и справедливости.
Пососухин все так же улыбался, поблескивая золотыми коронками.
«Ишь ты, Ахиллес выискался. Пусти такого оракула на фронт — все равно что козла в огород. Нет, голубчик, в тюрьме твое место».
А вслух сказал жестким голосом:
— Прежде всего надо выиграть войну. Нет слов, война ужасна. Но еще ужасней поражение. А мир ценой лишения свободы и рабства, нет, лучше смерть.
— Воюем не мы с вами, — сказал подпоручик, из вежливости приобщая и себя к таким людям, как Пососухин. — Воюют солдаты.
— Солдаты, солдаты… слепое, безмозглое быдло, — раздраженно проговорил Тит Титыч. — Только и знают — митинговать и бражничать.
Он сидел в своем кресле, огромный, монументальный, как бы вросши в него, даже руки его были непривычно спокойны и неподвижны. Казалось, и он и кресло вытесаны из гранита. И все вокруг в большущем сумеречном зале, отделанном под темный дуб, поражало своей фундаментальной прочностью.
На какой-то миг маленький подпоручик почувствовал себя очень одиноким. Ему вдруг подумалось — не испытывает ли этот живой гранитный монумент его верность народу. И он произнес с осуждающей строгостью в голосе:
— Для вас солдаты — быдло, а для меня — это народ.
— А мы с вами не народ? — насмешливо спросил Пососухин.
— Нет, почему, мы тоже народ. Но и миллионы солдат — народ. Если без нас народ неполный, то без солдат и вовсе нет народа.
— И этот… как его… с птичьей фамилией — Дятел или Коростель?
— Он-то, пожалуй, более народ, чем мы с вами, — отвечал Родион простодушно.
— Ах, вот что. Почему же он тогда прячется и не является на суд народа?
Подпоручик лишь секунду помедлил с ответом, но в эту секунду понял то, что до сих пор представлялось ему смутным, как отражение в запотелом зеркале.
— Да ведь вызов его в суд скорей смахивает на призыв к самосуду.
— Вы с ума сошли, подпоручик! — возмутился Пососухин.
Это было возмущение пойманного с поличным вора, и Родион подумал, что попал не в бровь, а в глаз.
— Не задавайте честному человеку нескромных вопросов, если не хотите услышать неприятные ответы, — сказал он сердито.
— О господи! И как вам такое могло прийти в голову. Ай-ай-ай! — сокрушался Тит Титыч, красноречиво играя толстыми, мясистыми руками. — Неужели вам чужды понятия— родина, честь, долг? Тогда мне вас от души жаль.
Родион молчал. «Он — хозяин, я — работник», — вспомнил вдруг Родион рассказ Лушина в тюрьме. Ему почудилось, что у Пососухина множество рук, как у индийского бога, и все они движутся, и все они тянутся к нему, чтобы схватить его. Было ли то игрой воображения или оптическим обманом, но Пососухин вдруг преобразился перед потрясенным Родионом в некое многорукое чудище. Родион отшатнулся от него и схватился за эфес шашки.
Бог весть куда завело бы подпоручика его воображение, которое не остудили ни время, ни страдания. Он готов был выхватить шашку, чтобы обрубить многорукому спруту его щупальца. Но в этот момент в кабинет вошел человек, при виде которого Родион обомлел. То был Бирюльков, офицер ударного батальона, одетый в новую с иголочки форму.
В первое мгновение «губернаторский барбос» растерялся, вдруг схватился за нос, как бы проверяя, в целости ли он, потом с заискивающей, льстивой улыбкой, искривившей ему тонкие губы, воскликнул:
— Кого я вижу! Сколько лет, сколько зим! Счастлив, счастлив приветствовать героя.
Но Родион Аникеев молча отвернулся и, не проронив ни слова, вышел прочь.
От свободы до тюрьмы один шаг
Неожиданно поползли слухи, будто Родион Аникеев и не подпоручик вовсе, и никакой не Шуйский, а солдат-дезертир, который побывал в плену у немцев и завербован германской разведкой.
И люди, которые вчера еще угодливо лебезили перед ним, наперегонки выражая ему свои фальшивые симпатии и неискренние восторги, сегодня отвернулись от него.