Бывший следователь Филаретов перестал узнавать его. Выдвинувшись благодаря подпоручику, теперешний деятель союза земств и городов не хотел с ним знаться. Он входил во власть и сам кое-кому начинал подавать два пальца. Он велел передать лжеподпоручику: «Времена меняются. Теперь июль, а не февраль». На это подпоручик ответил: «Флюгер может вертеться во все стороны, но компасом никогда не станет».
А Бирюльков публично выбранил подпоручика:
— Вымахнули на гребне революционной волны. В ней и захлебнетесь, пломбированный! — Слово «пломбированный» было в ту пору синонимом шпиона.
Родион изменился в лице от гнева.
— Вы же отлично знаете, что все это ложь. Неверные весы — это вор, и надо отрубить руки тому, кто ими управляет, — сказал он сдержанно.
Внезапно Бирюльков исчез перед взором Родиона, на его место встали все те, кто мучил, истязал и казнил рядового Аникеева, объявляя его то скудоумным, то дезертиром, то шпионом и преступником.
И тогда подпоручик отпустил Бирюлькову тяжелую пощечину, отвернулся и быстро зашагал прочь среди всеобщего замешательства.
Родион не стал ждать, пока его вызовут для объяснений. Он помнил горестную участь Николая Шуйского. И он решил бежать на фронт со своим верным Филимоном, став снова рядовым Аникеевым.
Он пошел на погост, чтобы поклониться могиле отца. Надвигалась июльская поздняя темень, в воздухе кружились пожелтевшие листья, сорванные порывом ветра. Нигде так не разрастаются деревья, как на кладбище, и тень от их мохнатой листвы гуще, и скрипят они в тишине резче, наполняя унынием и печалью вечернюю мглу. В небе клубились облака, чуть светясь по краям последними бликами заката.
На старом кладбище покойникам уже было тесно, могилы лепились густо. Рядом с ухоженной могилой отца покосился обомшелый крест с надписью, которую Родион запомнил еще с весны:
Ничего необычного не было в надписи, придуманной живыми себе в утешение. Но Родион никогда не чувствовал себя гостем на этой благостной земле. Он слишком много страдал ради нее. И все из-за того, что «нельзя безнаказанно делать людям добро», как говаривал Владо-Владовский. Но как ни жестоки его страдания, вера его непреклонна: он призван для могучих дел, и он свершит их наперекор всем силам зла.
Филимон, стоя на страже, чтобы охранять Родиона от всякой нежданной напасти, кашлянул.
Родион поднял лицо, оно было в слезах.
— Пойдем, Родион Андреич! Сюда все придем — кто раньше, кто позже. И место здесь для всякого найдется, — сказал ему Филимон в утешение.
Последнее свидание с Коростелем
Верные люди проводили бывшего подпоручика и его друга в лесную сторожку, где скрывался Лушин-Коростель.
Александр Иванович и сам хотел их видеть.
Он сидел на тихой лесной поляне у шалаша, сложенного из ветвей и листьев, золотясь в свете костра. Он отпустил бородку и снова стал таким, каким помнил его Родион по тюрьме. Родиону почудилось, что Коростель закован в кандалы, как тогда, при их первой встрече. Впечатление было такое реальное, что ошеломленный Родион воскликнул:
— Страшно подумать. Ничто не изменилось, за нами вновь охотятся, Александр Иваныч!
Лушин встал, протянул ему руку и улыбнулся:
— А что тебя удивляет? Свергли царя, а хозяева остались те же…
— Да, хозяин тот же, Пососухин многорукий, — задумчиво произнес Родион.
— Вот именно, многорукий.
— Пососухин-Пососухин — он свое отсосал, теперь ему усохнуть пора, — сказал Филимон со своей простодушной улыбкой, которую не смогли погасить ни время, ни испытания, ни жестокость людского обхождения.
Коростель рассмеялся. Он подкинул в костер хворосту и шишек, костер вспыхнул, и высоко над поляной поплыл золотистый свет.
— Но это ненадолго, — вновь сказал Коростель своим негромким и неторопливым голосом. — Этим господам не обуздать народный шквал.
Родион тотчас перевел его слова на образный язык своих мыслей.
— Подземные реки медлительны, — сказал он. — Но когда они вырвутся на волю, они становятся бурными и разливаются, как море. Никому не унять этой стихии.
Поэтичный образ понравился Коростелю.
С того времени, как он видел Родиона в последний раз, когда давал ему большевистские книжки, Родион похудел, стал много старше. Ничего в нем не осталось от прежнего подпоручика — ни в одежде, ни в осанке. Это был обыкновенный солдат в больших, не по ноге сапогах с загнутыми носами, в чрезмерно большой солдатской фуражке, севшей ему на уши, в необычайно просторной, явно с чужого плеча шинели. Эта одежда придала бы ему какой-то маскарадный вид, если бы не лицо с твердым и горьким очерком рта и печальными глазами, которые по-прежнему изумленно и доверчиво смотрели на мир, как будто, несмотря на пережитые невзгоды, мир все еще оставался для Родиона тревожной и неразгаданной тайной.