С волнением и болью стал он рассказывать людям про Лушина-Коростеля, который смолоду мыкался по царским тюрьмам и каторгам, чудом спасся от петли, а выйдя из тюрьмы, сказал: «Все мы пострадали от царизма, но пуще всего народ»; потом восстал против войны и вступился за солдат, а фабрикант Пососухин-многорукий призвал его за это к ответу, и если бы Коростель вовремя не скрылся, быть бы ему убитым по приказу того же Пососухина при попытке якобы к бегству.
Его рассказ тронул людей за живое. Но дядя в легкой поддевке осторожно заметил:
— Не все большевики — коростели. Есть среди них и другие птицы.
На что получил в ответ:
— На-кось выкуси! Монумент! — И Филимон Барулин поднес к носу его здоровенный кукиш.
Поезд бежал сквозь предутренний туман, предвещающий жаркий день. С полей тянуло росной, пахнущей травами прохладой, и паровозный дым, пронизанный искрами, низко стлался по земле, смешиваясь с рваными клочьями тумана. Поезд приближался к фронту. Друзья перебрались в теплушку, где было просторно и новые люди вели старые споры, именуя всякого защитника войны кадетом.
Люди очень изумились, узнав, что богатырь сопровождает на фронт своего дружка, которого по забывчивости то и дело величал «их благородие».
Когда утомленный Родион заснул, подложив под голову вещевой мешок, силач накрыл его шинелью и тихо поведал солдатам, кто такой их благородие подпоручик Аникеев-Шуйский.
— Даром, скажу, братцы, молод, а все претерпел, все превзошел. Был распят и воскрес. Истинная правда, вот крест — святая икона. — Оглянулся на спящего друга и понизил голос. — Гоняли его царские фарисеи по тюрьмам, на цепь сажали, на хлеб на воду. Приручить старались и оседлать. И чего только с ним не делали? В ярмо загоняли, с песком протирали, холостым зарядом расстреливали. Все стерпел. Эх, дела — лихая сума. Сумасшедшим объявили — не помогло, дезертиром назвали — не сдается. А он, между прочим, на фронте ранен был и контужен. Его тогда подкупить удумали — произвели и солдатского «егория» дали. Сосватали губернаторскую дочку Лизаньку. А он ни в какую, не хотит отречься от народа. Его тогда сам государь-анпиратор Николашка самолично приказал разжаловать, судить и хомуток ему на шею накинуть. А он стоит на своем. «Я сам, говорит, происхождение имею с рабочей слободы Пососухи, сам я последнего солдатского сословия человек, за рабочий люд, за мужика бился и насмерть биться буду, покуда не придем в страну добра и справедливости…»
Было тихо, лишь мерцали искры цигарок.
— А что это за сторона такая добра и справедливости? — спросил бородатый Чернодворов.
— Досконально сказать не могу, — ответствовал Филимон. — Не обучен. Но мое такое понятие — это вроде земли обетованной для всех бедных, сирых и утомленных неправедностью. Как бы сказать, ежели соответственно настоящему времени, то все там будет наоборот. А для примерной ясности скажу: рабочий, заместо буржуя будет, мужик заместо помещика, а солдат заместо генерала.
— Ой ты, мамоньки! — воскликнул какой-то солдат обалдело.
— А вы не смейтесь, братцы! — сказал Филимон строго.
Никто и не думал смеяться, а Чернодворов даже обиделся:
— А чего тут смешного? За три года солдат воевать научился хоть куда, почитай не хуже другого офицера.
— То-то, — согласился Филимон. — А про их благородие на ушко шепну, смотри не выдавай, — иного генерала за пояс заткнет. Потому — они полководец. — И с неудержимым восхищением начал рассказывать про подвиги своего великого друга, а заодно, разумеется, и про свои собственные. Вдруг осекся, потупил взор и смиренно добавил: — Я что? Я человек при нем, вроде солдатский послушник при игумене. И не разлить нас водой, и огнем не разлучить. — Он устремил свои светлые глаза, полные обожания, на Родиона, который совсем по-детски посапывал во сне.
Заснул Родион Аникеев безвестным рядовым, проснулся солдатским вожаком. Он сразу почуял, кому обязан своим разоблачением. Но и солдаты, видимо, понимали, что неспроста этот беглый подпоручик сделался рядовым и что это для начальства должно остаться тайной.
А Чернодворов, улучив минутку, сказал ему:
— Возьми ты нас под свое покровительство, твое благородие! Уважь!
И вот Родион Аникеев пришел на фронт, окруженный таинственной и пленительной молвой.
Встреча с прошлым
Может быть, молва о беглом подпоручике понемногу и заглохла, если бы Родион, того не желая, сам не подбрасывал хворосту в костер, разведенный Филимоном. Он сохранил бесстрашие младенца, который попросту не понимает опасности.