— И что ты, твое благородие, в самый огонь лезешь, — выговаривал ему Филимон. — За тобой недоглядишь, ты черт те куда махнешь. А по мне бы, и вовсе не драться. Что хорошего — стреляй-пуляй, ну ее к бесу, войну.
Фронт беспрерывно митинговал. Родион не любил публичных выступлений, зато с удовольствием разговаривал с солдатами за костром, в окопе, даже в секрете, писал им письма. Ему легко давались письма, потому что каждая строка обращена была к Анне. Иной солдат, растроганный и умиленный, говорил Родиону: «Ох и пишешь, браток, за сердце хватает. Только мою не Анютой звать, а Маланьей. Поправь, мил человек, будь ласков».
Однажды к нему подошел солдат с пестрым лицом, заросшим кустиками волос, чередовавшимися с голыми плешинами.
— Письма пишешь? — сказал он, быстро моргая глазами, точно старался скрыть их тайное выражение и настороженный блеск. — Может, и мне черкнешь?
— Отчего же? А кому написать?
— Сожительнице. — Он хихикнул и вытер с губ набежавшую слюну.
Родион исполнил его просьбу, но солдат забраковал письмо:
— Нам так не годится. Больно жалостливо. Она при номерах живет и за три года почитай троих ребеночков заимела. Потому сука. А начнет выражаться на все пять этажей, небо с овчинку покажется, мужика оконфузит. — Он продиктовал Родиону письмо каким-то своим витиеватым языком, до того своим, что аккуратный писец не решился изменить в нем ни слова.
Он часто отвлекался, удаляясь в воспоминания, и так, видимо, они были ему приятны, что он словно хмелел.
— Служил в столичном городе половым при номерах «Мадьридь», — рассказывал он доверительно. — Иные шутники называли их «мать твою едри». — Он коротко и и неестественно хихикнул. — Работа лошадиная — от зари до зари. Только и знаешь — чего изволите-с да мерси-с. Недаром шестеркой прозвали. Номера второразрядные, для купчишек — помельче которые, для студентов. Случалось, и офицерик шальной заскочит, все больше из ремонтёров. Опять же, ежели девка потребна гостю на время или на ночь, — тоже наша забота. Завсегда при номерах пяток бабцов ходило. Заведение все-таки. Ясно, процент был. Ну, от гостя чего останется, тоже перепадет тебе — рюмашка с романеей или мускателем. Про чаевые не говорю, само собой — с того живем. От хозяина жить будешь — ноги протянешь. Да он и сам норовит с тебя содрать, кровопийца. Ну ничего, не жалимся, жили — не тужили. Иной, конечно, не прочь от гостя поживиться, даже бамажник свистнуть, но мы — ни-ни. Рыск большой. Очухается, такой шухер подымет, хоть покойников выноси. Я и девок так муштровал: бамажник не трожь, не дай бог — засудят. Глазенапа там запустить, пошарить — это можно, маленькую какую ассыгнацию в чулок или за лифчик сунуть — тоже можно. Доходы, ясно, пополам. Девки уважали меня и потчевали, какая чем способна. «Потому, говорят, Маркел не свистнет, на мели сидеть будешь». Иная паскуда в такое непотребное место запрячет ассыгнацию; сам черт не найдет. Ну, надаешь ей по мордасам и взашей ее, таковскую. «У меня, говорю, чтоб честь по чести. И с гостем обхождение чтоб первостепенное». Вот Марфуша — та понимала обхождение. Начнет который гость бражничать, посуду бить… она мне и говорит: «Вам бы за дверь — покурить, Маркел Трифонович! Сама управлюсь». Ох и девка — фигуристая, с лица краля и тела такая — чисто статуй. Глядишь, пяти минут не прошло, а гость уже тише воды и ниже травы. Иной налижется до бесчувствия его, значит, она на боковую… и ей отдых и мне раздолье. Другой охмелеет — либо ревмя ревет, либо в пляс пойдет. А такой чучело случается — ее же за волосья оттаскать норовит. Ну, мне заступаться не дозволяет. Сама его утихомирит. И еще мне бамажник его сует на сохранение. А гость проспится, — пожалуйте бамажник ваш в целости-сохранности. Он и говорит: «Правильный ты человек, Маркел Тютькин, даром что лакей…»
Услышав это имя, Родион обомлел и уставился на солдата во все глаза. И солдат почему-то испугался его взгляда.
— Ты чего? — спросил он подозрительно.
— Маркел Тютькин! Маркел Тютькин! — повторил Родион зачарованно, не веря, что нелепый котенок — полувыдумка, полубред — обернулся вдруг живым человеком. — Ты в тюрьме сидел, Маркел Тютькин!
Маркел Тютькин отпрянул.
— Шутки шутишь, да? — сказал он севшим голосом.
— Да нет, не шучу, — ответил Родион, не понимая его испуга. — Я знал кота по имени Маркел Тютькин. Из-за него людям много горя и слез досталось.
У Маркела Тютькина выступил обильный пот на лице.
— Ты чего? — заорал он угрожающе. — На цугундер, на пушку берешь… — И вдруг сжался, сгорбился, дребезжаще хихикнул и сказал, быстро-быстро хлопая глазами: — Шутник!